Его звали Пол, Павлуша, Пабло, Пашенька, Павел, Апостол. Это имя шептали, выкрикивали, произносили со смыслом, он читал его на губах. Он прожил обычную московскую жизнь - недоучился, хипповал, странствовал, по преимуществу в Сибири и на Кавказе, шатался по Питеру и по Москве, кого-то любил, переводил случайные вирши, читал книжки, очаровывался идеями. Он работал сторожем, слесарем, водителем трамвая и такси. В 1991 он стоял на баррикадах. В 1993 стал журналистом. Остыл к журналистике, потом опять странствовал, побывал в Париже и вернулся оттуда, у него была сотня друзей, он их терял постепенно, не одного за другим, разумеется, а пачками и периодами. Единственная его проблема состояла в том, что он никак не мог выучить английский язык, в школе преподавали немецкий, в университете - французский, а английский как-то не давался, все заканчивалось на первом же уроке, когда надо было как-то особенно сложить губы и произнести THE. Приятели и подруги вокруг него прекрасно знали английский, переводили ему в Британии и USA, он не понимал и страшно расстраивался, по лени взялся даже за арабский, потом за санскрит. Ленился он своеобразно.
        Один его прадед был священником, другой - евреем и красным командиром, третий - донским казаком, четвертый - польским ссыльным. Дед, сын священника, служил сталинским соколом и министром, дед, сын польского ссыльного, маялся в ГУЛАГе, хотя до того некоторое время также служил сталинским соколом. Апостол потерял невинность, когда в восьмом классе подружился с девушкой из Потсдама, гедееровские школьники приезжали к ним в самом начале учебного года, на две-три недели, по обмену. Примерно тогда же к нему намертво приклеили это прозвище: он проповедовал анархизм и они распевали на итальянском наречии в разных кабачках и кафе-мороженых: avanti poppola и так далее, bandera nigra, дескать, triumvеra. В Потсдам его почему-то не отпустили, вероятно казался подозрительным то ли школьному комитету комсомола, то ли директору, то ли вообще райкому, но он очень огорчался, в восьмом классе у него не было даже политических убеждений, он просто любил длинноногую и белокурую бестию из Потсдама в зассанном парадняке ближайшего двора, потому что его родители никогда не уходили по вечерам, бабушка и дедушка были живы, а отец целый день напролет выстукивал на пишущей машинке "Continental" технические переводы, к тому же в гостинице гедеэровцев караулили чекисты, даже если не наши чекисты, то их собственный учитель, отдаленно напоминавший Генриха Гиммлера с эсэсовской открытки, которую он, страшную ценность, класса с четвертого хранил в верхнем ящике своего письменного стола. Впрочем, главным сюжетом его жизни была Москва на том перекрестке, где она встречалась с отошедшей эпохой, бесконечные бары типа "Аист", "Лира" и "Андриатика", "Вавилон" конца семидесятых, где он впервые в том же восьмом, наверное, классе, увидел настоящих хиппи, они все как один были в фирменных джинсиках, и ему, вероятно в силу чрезмерной книжности, вдруг подумалось, что как-то неправильно в условиях СССР, когда реальные джинсы стоят как минимум две сотни, к тому же еще их надо купить, хипповать в джинсах, но он быстро привык и раздобыл себе джинсы, чудные клеши LEVI STRAUS, на зависть приятелям, и потом с презрением глядел на романтиков-пионеров, являвшихся к "Вавилону" в штанах эпохи Москошвея, такими ему повстречались и Даник, и Полонский, и Гуру и Харизаппа и многие-многие другие. Вавилоном, то есть кафе Араматом, разумеется, дело не кончилось, вокруг бушевал настоящий Вавилон, они курили марихуану у Марго на кухне и долго собирались с Верозой в Крым, он опять любил, на сей раз черноволосую девушку Гранату, он бы расстался с ней наверняка, если б узнал, что ее зовут Наташа, что отец у нее профессором в Менделеевском институте, и она в конце концов поступит туда же, и станет химиком, и даже не вылетит за употребление неположенных веществ в неположенном месте...
        И пройдя Москву насквозь, пройдя сквозь Москву, подняв Москву на своем копье, он уговорил своего старого друга, американского дипломата с хорошим еврейско-венгерским именем Миклош ходатайствовать перед какими-то влиятельными знакомыми, и в силу его когдатошних заслуг перед полудиссидентским, полунепонятнокаким движением, об этом, не расстраивайтесь, тоже должно быть в романе длинное, но неуловимое (мимо тенет прямых исторических ассоциаций) описание, - в силу его прошлых заслуг ему торжественно дали американское гражданство, эта была не пошлая гринкарта, это было гражданство par exellence, причем он зачем-то обещал своему другу, никто от него ничего подобного не требовал, да и не мог бы требовать согласно любым законам, горячо обещал, что он не будет жить в США. Он действительно не собирался жить в США, зачем ему были США, сытые и благополучные страны его интересовали недели на две - отдохнуть, помыться, так что он ни с чем не порывал окончательно, он даже две своих в ходе жизни образовавшихся квартирки не продавал, сдавал каким козлам из Латинской Америки, но под прикрытием надежного однокурсника-риэлтера и с уплатой всех налогов, так что не подкопаешься, а продавал только дачку в Кратово, в поселке Старых большевиков, где во времена его детства проживала недобитая двоюродная сестра Троцкого, жуткая старуха, от одного взгляда на которую становилось не по себе. Встретить ее считалось куда хуже, чем встретить черную кошку. Однажды он собирался ехать играть в футбол, ему было лет девять, и по пути ему попалась Бронштейниха, - так какие-то пацаны с другой стороны железной дороги отобрали у него велосипед, рассекли губу, бровь и выбили передний зуб, и родители нисколько не пожалели, хорошо что вообще не били. Вообще-то его в детстве били, единственно из ему знакомых подростков, выросших в так называемых интеллигентных семьях, отец раскладывал его на старинном кресле и лупил офицерским ремнем, оставшимся еще со временем войны, да пряжкой, да так, чтоб побольнее. А он старался удрать, отец бежал пару раз за ним до станции, но ему зверски везло, он успевал вскочить в удачно подоспевшую электричку, и через пять минут уже сплевывал семечки на Казанском вокзале, садился в метро, ехал ко второй бабушке на Сокол. Вторая бабушка никогда его не выдавала.
        Вот так раскручивалась история, когда его выгнали из университета, он был даже рад, хорохорился перед подругами и курил кубинские сигареты, потом начались эти неприятности с КГБ, он опять отправился путешествовать, встретил старых друзей, провел лучшую ночь жизни на маковом кавказском поле, где-то вверху, в горах, в стороне от города Туапсе, провел лучшую ночь в жизни с местным человеком по имени Гуливер, они даже не собирали мак, они были так счастливы, что нашли это безумное поле, и от счастья поступили попросту глупо, взяли мака примерно столько же, сколько бы надербанили в огороде у обычной старушки. Из Туапсе он вернулся, как раз кончилась Олимпиада, долго жил с одной женщиной, они любили друг друга, если это можно назвать любовью, кажется, как поется в песне, это было чем-то большим, у их поколения всегда была претензия на что-то большее, разумеется, глупо, и подруга, сочтя, что роман не способен длиться полтора десятка лет, уехала с каким-то идиотом в Лас-Вегас. И быть может именно поэтому Апостол так хотел получить американское гражданство. Нет, все-таки вряд ли он стал бы таким банальным романтиком, преследовать женщину, покинувшую его в слезах и из чистого поэтического рассчета, - поэты иногда случаются холодны, как хирурги. Впрочем, его ничего не держало, хотя года за два до отъезда он завел маленькое дело, издавал книжки. Последним был издан александрийский квартет Дарелла, четыре томика тиражом в три тысячи разумеется не принесли никакой прибыли, к тому же Дарелла одновременно издали в Питере, и перевод в Питере был лучше. Сам он почти ничего уже не писал, жизнь захватила его окончательно, он только смотрел телевизор, курил сигары, теперь он мог позволить себе даже сигары, у него была кое-какая известность, и она приносила кое-какие деньги. Почти каждый день он выходил выпить, - со школьных лет оставалась омерзительная привычка: он никогда не пил в одиночку и старался не пить дома. Это заставляло идти в бар, тратить лишнее, разговаривать с долбаками, но, несмотря на заверения одной старой знакомой, если послушать которую, в баре нынче можно встретить только голодных школьниц и искательниц легкой поживы, ему иногда тоже что-то перепадало, и он был счастлив, потому что настоящих подруг - кроме этой самой знакомой - уже совершенно не осталось, все уехали, умерли или невовремя вышли в тираж.
        Так или иначе, он отправлялся Бог знает куда, Бог знает зачем, но отнюдь не в силу вышеперечисленных обстоятельств. Он всегда был против эмиграции, он даже писал по этому поводу стихи, и стихи ему припоминали в КГБ, почти каждый раз припоминали, ведь как же, мол, вы же любите родину, и он любил родину, это было его единственное пафосное чувство. Когда он служил журналистом, коллеги доказывали ему, что в любви к родине есть что-то от любви к Иокасте, и вот он остался без нее, без той страны, где Павел Авакумов родился в элитной семье в Армянском переулке прямо напротив института Востоковедения. Страна, которая сейчас начиналась прямо за кольцевой дорогой этого сумасшедшего города, во много раз была лучше, он никак не разделял ностальгии инженеров из ВПК, шахтеров и бардов, к тому же не видел смысла в шепоте церковников о каком-то конце света, мистических задачах и работниках двенадцатого часа. Россия, из которой он уезжал, стала обычной, - и в этом, в том числе, он когда-то видел цель своей жизни, - страной, в ряду других стран, здесь будут жить люди, они будут счастливы, научатся хорошо работать, ходить по субботам в рестораны и делать детей. Но ему, наследнику безумцев, правнуку еврея, казака, священника и ссыльного поляка, женатых, соответственно, на дворянке, чухонке, девушке из крымских татар и беглянке из старообрядцев, оставаться здесь было ни к чему. Он уже пожил вдосталь в самой блестящей, что, может быть, спорно, но скорей всего верно, в самой блестящей из восточноевропейских столиц, и не видел смысла сидеть в своей квартире на Третьей Мещанской, а не на набережной в Бангкоке, в кампании проституток и крыс, не в грязной лавке в окрестностях Каира, в обществе славных братьев-мусульман, или не в Мехико. Особенно его манил Мехико...