ПАСХА ЖАНЕТТ

         ...Я люблю это состояние. Когда воображение из любой тьмы, куда бы ни упал взгляд, вытачивает нечто. Образ, силуэт, запах, цвет. Сначала где-то далеко, на гране безвременья - безрасстояния - бесприсутствия выскальзывает и вертится блик, стынущий, еще не сгустившийся голубиный белок. Я отношусь к нему никак, но он уже берет меня на мушку, - мой голос, горло, пальцы, печень.
         Тьма - это тысячи голосов. Я могу все, что угодно. Я могу пройтись по улицам Парижа, представляя себя Антоненом А., смачивающим слюной губы, пропитанные опиумом. Дыхание, движение воздуха, - и вот я уже Антонен, так двигаются мои руки, - они длинные и пластичные, ногти на правой едва заметно обгрызены. Я нервно повожу плечом, я провоцирую судорогу. Судорога - теперь это мое состояние, потому что я - Антонен А., - чума и театр, синий и белый, - несуществующие цвета.

         ... Было воскресение, и была Пасха. Мне было тогда не больше девяти лет. Бабушка привезла крашенные гуашью яйца и пироги с капустой, отец резал кулич на кухне. Мама плакала в ванной и искала золотые сережки, которые, как выяснилось позже, а именно - лет через десять, отец продал по пьяни какому-то собутыльнику из-за проигрыша в преф.

         На мне красный костюмчик - брючки и кофточка. На мягкой красной ткани застыли в разных позах щенки, очень смешные. Мне нравится этот костюмчик. Я рассматриваю рисованных псов и думаю, что когда-нибудь, когда вырасту, заведу себе такого же.
         На улице первый по-настоящему весенний теплый день. Двор - каменный мешок, обнесенный с четырех сторон стенами, гудит от детских голосов. Среди них - мой голос.
         Я бегаю с Жанетт на перегонки. Она выше меня и кажется старше. Солнце топит последнюю грязную кучу снега, жмущуюся к забору. Я смотрю на разбитый асфальт и мне жалко эти трещины и морщинки. Мне кажется, что теперь все совсем голое и беззащитное.

         ...Жанетт жила в соседнем доме, в коммуналке. Я никогда не ходила к ней в гости, но знала, что отец ее сел второй раз в тюрьму, как раз когда мы вместе перешли в третий класс, а мать - не то алкоголичка, не то художница, что в глазах школьного родительского комитета было одно и то же.
         Она мне не нравилась. У нее был низкий и хриплый, совсем недетский голос, и как-то она позвала меня вместе курить сигареты. Позже она спросила, знаю ли я, что такое "блядь". Я сказала, что нет, но точно помню, что соврала ей. Я знала.

         ... Антонен А. жил в Париже. Теперь мне тоже придется переехать туда. Я буду преследовать его тень - на набережной Сены, на свежевыкрашенных скамейках. Я буду прислушиваться. Я зажмурюсь изо всех сил, чтобы только слушать и больше ничего. Я купила темные очки неподалеку от парка, где цари запускали соколов, как воздушных змеев, вслед ветру. Теперь я буду носить их всегда. Мои зажмуренные глаза будут искать верную тьму. Ту самую, в которой должен родиться мой собственный голос.
         Ночью, когда я сплю, я падаю в обморок. Тогда просыпается голос.

         Антонен А. ненавидел театр. Он смыкал свои губы в агонии, он жег пальцы, чтобы они в совершенстве изображали судорогу. Но судорога не может быть совершенством. Я - не Антонен А.

         ... На самом деле Жанетт звали Оксаной. И у нее даже была фамилия, которую я помню - Борисова, очень грубая фамилия. Ее так все в школе и окликали. "Борисова! К директору", - орала завуч.
         Я с ней дралась. По-настоящему, так что мы рвали друг другу фартуки. Я боялась ее, но, конечно, ни за что не могла признаться ей в этом. Потом я ушла в другую школу. Я не любила учиться, но почти всегда была первой. Жанетт ненавидели учителя. Она всегда сидела за последней партой, она ругалась матом, она была архетипом неправильности, у нее было очень красивое лицо.
         ...Когда мне исполнилось четырнадцать, я не знала как отпроситься на всенощную в церковь у матери, я даже не могла вообразить, как я это скажу. У меня был друг Леха К. Чтобы я не сбегала вечером гулять, мать запирала меня на ключ. Я любила скандал. Я потихоньку училась говорить. Я кричала и удивлялась своему срывающемуся голосу. В конце концов мама сдавалась - она уже не могла шлепать меня ремнем по ногам и ягодицам. Но я не знала, как отпроситься на всенощную.

         На следующий день, в воскресенье мои родители уехали за город, оставив деньги, чтобы я купила себе еду. Я пошла гулять в парк. Сердце агонизировало от подаренной мне свободы, до самого вечера. Я представляла, как я расстелю постель, и мы с К. будем валяться и смотреть "Криминальное чтиво" по второму разу, курить сигареты, и я буду воображать из себя кино- героиню, с пистолетом в сумочке, с накрашенными губами, очень неприступную, очень секси.

         Я шла в сторону маленького парка - Сад им. Баумана. Из церкви через дорогу выходили люди, женщины снимали платки и прятали их в карман. Эту церковь все время реставрировали. Сначала ее красили в белый цвет. Затем в розовый. Затем в сине-голубой. Но на колокольне так и не было колоколов. Это была молчаливая церковь. Я не решилась тогда войти в нее. Я пошла в Сад.

         Там была Жанетт. Я не видела ее несколько лет. Русые волосы ее отросли и небрежно спадали на плечи, касались лопаток. Несмотря на то, что апрель был холодным, она стояла в легком платье и в туфлях, точно выбежала на минутку из дому. Так и оказалось: нашла повод и удрала. На лавках вокруг нее сидело четверо ребят лет по двадцать, очень взрослые, очень пьяные. Мы одновременно, будто сговорились, закурили сигареты, и она ухмыльнулась: "ну неужели?". Потекшая черная тушь подчеркивала ее косоватые зеленые глаза. Она сплюнула в снег.
         Мне было очень ее жалко. Я представила, что ей некуда идти, что она стоит полураздетая, без пальто. Нос ее припух, руки стали красными. А она смеялась. Смеялась и большими глотками отпивала из бутылки пиво, оставляя след от коричневой помады на стекле. "У нас много общего", - сказала она мне, и я подумала, что это неправда. Мы пошли греться в "Игровые автоматы", я наменяла жетонов. Она играла в тир и позволяла одному из парней, тому, что в черных очках, грубо тискать ее сзади. Я сильно смутилась и хотела смотаться. Но Жанетт попросила побыть с ней. Я осталась. Она протянула мне пиво и рассказала, что теперь учится в ПТУ, на швею-мотористку. Она мечтала быть модельером. Я вспомнила, что она здорово рисовала на уроке изобразительного искусства, и решила, что у нее получится. Неожиданно она приблизилась к моему лицу, я даже успела рассмотреть тоненькую синюю венку у нее под левым глазом, и шепнула на ухо: "Меня изнасиловали". - "Кто?" - "Грузины, - я куплю себе дамский пистолет и буду носить его в кармане". Ее зеленые глаза сузились и она явно ждала от меня какой-то нужной реакции. Тогда я соврала, что у меня есть друг, ( зачем-то упомянула Леху К.), который ей поможет. Я засобиралась и обещала ей позвонить. Она зачем-то поцеловала меня прямо в губы, задержав их на несколько секунд, на несколько дурацких секунд. Был вечер, и мамочки, папочки, бабушки собирали формочки и лопатки своих детей в полиэтиленовые пакеты. Из церкви уже никто не выходил.

         Мне было жалко, что я так убила этот день.

         .. Я никогда не была знакома с Антоненом. А. Более того. Я не была в Париже и не знаю точно, когда он умер. Я открываю глаза, отбрасываю книгу, очень скучную, ЧУЖУЮ книгу. Понимаю, что заснула. Я отчетливо слышу этот единственный голос. Без судороги. Без агонии, чисто и ясно. Мне нравится это состояние тьмы.

         ...Накануне Пасхи я всегда что-то вспоминаю. Вспоминаю, как К. пригласил к себе домой, на нем был балахон с лицом Курта Кобейна. Мы сидели на кухне а потом пошли в комнату, там была большая родительская кровать. Он достал косяк с анашой, и я затянулась первая. Трава была такая крепкая, что я долго заставляла себя сосредоточиться на том, зачем сюда пришла.

         Кровать была расстелена и мы повалились на нее в одежде. Я решила, что если он спросит, почему у меня нет крови, то я совру, что меня изнасиловали, год назад, в парке...
         Но голова закружилась, и у нас ничего не вышло... К. целовал мне грудь так осторожно, точно это был пух, думал, что я боюсь. Я чувствовала себя очень глупо, потому что притворялась, и почему-то вспоминала Жанетт. Мне стало с ним скучно, я не любила врать, вот и все.

         ...Наконец, утром я решила, что точно пойду на всенощную. Потому что я делаю, что хочу, потому что мне двадцать лет и я больше уже не живу с родителями. Я ехала в метро, была жуткая толпа, но я назло всем, в темных очках, стоя на одной ноге, держала раскрытую книгу и даже пыталась ее дочитать - переписка с Антоненом А.

         Вдруг за плечо - за сумку - за руку вцепилась падающая девушка. Я узнаю ее. Это, кажется, Рита. Она стрижена под мальчика, очень напудрена, она тоже жила по - соседству, в коммуналке. Мы вместе ехали до Красных ворот. Она вышла замуж и устроилась продавщицей в магазин. У нее смазанные черты лица. Мне кажется, что скульптор видел восхитительную тьму, но вырезал ее глаза, нос и губы очень нерешительно, едва наметив их, чтобы не спугнуть первозданный блик пустоты и безмятежности. Я не слышу ее, а она все говорит. Мне наплевать на то, что она ссорится с мужем, что она не успевает сдать сессию, потому что много работает. Я просто смотрю на нее. У нее спящие жесткие глаза, рта совсем почти нет, изредка она облизывает быстрым языком узкую нижнюю губу. Она упоминает, что Жанетт в психушке. Я просыпаюсь и отбрасываю ЧУЖУЮ СКУЧНУЮ КНИГУ. Я смотрю во тьму ЧУЖОГО лица. Я - и Антонен А., агония и судорога, ростовщик миллионов голосов, я смотрю и вижу, как Жанетт поднимает с грязного пола шприц, берет на контроль, как пускает по вене. Нет, она не умирает от овердозы, ее хладнокровно везут в больницу, двоюродная сестра и мать копаются в ее вещах, находят спрятанный под шкафом дамский пистолет.

         Я вижу ее ситцевое платье, обшарпанные туфли под столом, битые тарелки, сломанную немецкую швейную машинку, а в углу у окна темнеет непросохший холст, который накануне Пасхи Жанетт, Оксана, яростно исхлестала синей масляной краской по лицу.

2001 год, апрель.