|
История России так богата грандиозными переворотами, массовыми движениями, событиями, потрясавшими мир, мы так любим типических героев в типических обстоятельствах, что отдельные, не похожие на остальных судьбы как бы не запоминаем. Персонажи, коснувшиеся краем общепринятых верований и увлечений, нашедшие в себе силы переосмыслить былые убеждения и избегнуть диктатуры общественного мнения, не устраивали нас потому, что в эпоху раскола или в эпоху нигилизма, во время большевизма и борьбы с ним, мы ценим только религиозный, аскетический характер, то есть готовый на совершенное самопожертвование и последовательно направленный к самосожжению,- или окончательной победе (после которой вряд ли кто знает, что делать). Последовательность,- часто остающаяся верным знаком глупости,- у нас прочитывается как верность, высшая добродетель,- а люди, менявшие на протяжении жизни свои убеждения, воспринимаются как предатели. Современники не верят в их искренность, потомки забывают.
Обо всем этом написано в "Вехах" и некоторых других подобных книжках, но культура, историческая память имеет свой код, заданный ритм движения, и нарушить, переломить его чрезвычайно сложно. Потому судьбы русских до 1917 года подчас кажутся столь однообразны и литературны. Чацкий, Обломов, Базаров, Безухов. Печорин- герой Лермонтова. Печорин- католический священник. И опять,-Безухов, Обломов, Базаров, Чацкий... Провинциально и скучно. Потому мы начали песенку с "лишнего человека", а завершили- "мелким бесом".
Я хочу рассказать о необычном русском человеке. Он тоже доходил до крайности в своих воззрениях, он тоже сочинял пафосные повести и романы, он тоже страмился решать "государственные дела" в 18 лет, но искал истины за пределом общепринятых мнений и, желая послужить России, выбирал крайне причудливые формы этого служения. Он интеллигент, но не партийный филестер и не заводная кукла.
Василий Иванович Кельсиев (1835-1872) играл не последнюю роль в эмиграции 60-х гг., дружил с Герценым. Но раскаялся в противоправительственной деятельности, добровольно сдался властям,- его затравили и о нем забыли, судьба не годилась в синодик.
Юность Кельсиева пришлась на конец 50-х гг. Вся Россия в это время была взбудоражена ожиданием грядущих перемен. Любая троица приятелей-студентов перестала бы себя уважать, если б не завела политический кружок. Нигилизм, отрицавший скопом все ценности национальной жизни, достижения прошедших веков, завладевал умами, казался разновидностью интеллектуальной и нравственной честности, умением взглянуть на вещи трезво и без прекрас. Лучший образчик этого умонастроения- Чернышевский, который перед свадьбой принес подруге справку о состоянии здоровья.
Всякая позиция, в которой есть стиль, которая легко обращается в позу, привлекательна для юных. Кельсиев ценил стиль и уважал позу. Действительно, приятно воспринимать себя остро чувствующим любую неправду, честным перед собой и другими, размышляющим о жизненном подвиге и спасении Родины. На пути к этому восхитительному самоощущению следовало по порядку разочароваться в вере, бессмертии души, русской истории, государственном строе, способности правительства к преобразованиям и правящего класса- к трезвой самооценке (неразрывная связка).
За несколько лет Василий Кельсиев проделал этот несложный путь. Он регулярно посещал студенческие собрания и спорил за рюмашкой о социализме, прогрессе и благе народа. Но была у него одна особенность, выделявшая из среды ровесников- редкие филологические дарования. Ко времени окончания Петербургского университета Кельсиев знал около 40 наречий (в том числе древнееврейский, арамейский, санскрит, турецкий, арабский, китайский и монгольский), на 25 из них мог говорить. Языки и народный быт действительно его интересовали, и это отвлекало порой от высоконравственных размышлений.
В университетские годы Кельсиев женился.
По воспоминаниям Герцена, это был типичный брак нигилистов. Она, жертвенная и очень некрасивая, он- талантливый, преданный идее, но не способный вести обыденное хозяйство. Впрочем. Герцен мог быть несколько пристрастен, так как писал свою заметку тогда, когда наш герой уже разочаровался в "освободительном движении". К тому же его, как и автора настоящего текста, привлекали рассуждения о русском человеке вообще. В частности же,- мы, по крайней мере, знаем, что Зинаида Алексеевна Кельсиева (урожд. Вендеревская, 1834- 1865) была отнюдь не рядовой девушкой, сама писала и переводила, сотрудничала, помимо "Колокола", в "Отечественных Записках", "Ниве", "Заре" и "Всемирном Труде". Сложилась редкая для ХIХ века пара равных партнеров, единомышленников и странников, не опасавшихся приключений и испытаний, в конце концов сломленных ими, но знавших и время счастья, и пору удач. Чернышевский возводил подобных им в идеальных героев, Лесков- высмеивал. Но вряд ли кто понимал основную ставку и главный блеф их нескучной юности... Они надеялись пройти по миру свободными, гордо отказывались от опор и пут, и со временем попадали в ловушки куда более прочные, чем силки традиционного общества.
...В 1858 году Кельсиев нанялся бухгалтером в Российско-Американскую компанию и отправился на Алеутские острова. Он хотел изучать наречия североамериканских индейцев, но судьба распорядилась иначе.
В Плимуте корабль пережидал бурю. Жене нездоровилось после родов, болел и ребенок. Врачи советовали отправиться в Гермению лечиться на курорте. Компания дала отпуск. Кельсиевы приехали в Лондон. Средств к существованию не было, первенец умер. Тогда-то Василий Иванович и объявил себя эмигрантом, пришел к Герцену и начал сотрудничать в "Колоколе".
Лондонские русские в ту пору представляли собой очень странную среду. Несколько профессиональных революционеров из дворян, таких, как, например, Бакунин, и обиженные всех родов и мастей. Сам Кельсиев делил их на вождей и "хористов революции", не признавая за последними ни самостоятельных идей, ни способности к созидательной деятельности.
В эмигрантских кругах Василий Иванович сразу же занял странное место. С одной стороны, он вполне разделял господствующие ценности и предрассудки, с другой, у него не иссякал несколько смещенный интерес, связанный с филологическими штудиями. В Лондоне он,- совершенный атеист,- получил заказ на перевод библейских книг с древнееврейского ("Книги Исайи" и "Пятикнижия"). Вероятно, издание отрывков из этих весьма вольных переложений способствовало выходу в свет русской канонической версии Верхого Завета. Занятия языками создавали и несколько странный круг знакомств. Он обсуждал с лондонскими востоковедами особенности древнеегипетской грамматики, сдружился с лингвистом-любителем принцем Луи Бонапартом на почве корней кельтского языка.
Герцен, учитывая библейскую начитанность и причудливые склонности своего соратника, поручил Кельсиеву разбирать старообрядческий архив. В ту пору в "Колокол" приходило множество документов по делам старообрядцев, но все они сваливались в одну кучу и даже не просматривались, так как вожди эмиграции путались в самой тематике, в богословских тонкостях, сотнях направлений и толков, с другой стороны,- дела эти не имели прямого отношения к "освободительной борьбе".
Кельсиев приступил к старообрядческому архиву и увлекся. Его чаровали обороты речи, архаичность мышления, непридуманное своеобразие жизни. К тому же он хотел включить старообрядцев, страдающих и гонимых, в противоправительственное движение.
Он разобрал документы и издал два сборника, и поныне остающихся важнейшими источниками по расколу в 19 веке ("Сборник правительственных сведений о раскольниках" и "Собрание постановлений по части раскола"). Но сердце тосковало по практической деятельности. К тому же в Лондон явился крупный старообрядческий начетник, будущий единоверческий епископ Пафнутий. Они с Кельсиевым близко сошлись, много беседовали, и Василий Иванович загорелся желанием открыть в Лондоне раскольничью типографию, наладить связи. Для этого следовало съездить в Москву и Петербург.
Так Кельсиев предпринял первое из своих безумных путешествий. Он с поддельным паспортом отправился в Россию, сошелся с молодыми старообрядцами из самых закрытых московских и провинциальных общин, нашел с ними общий язык, договорился насчет будущей типографии и через Восточную Пруссию вернулся в Лондон. Встречался он и со знаменитым беспоповским наставником Павлом Прусским, беседовал с ним о богословии и даже побывал в монастыре русского раскольничьего села Онуфриевка, где-то в районе города Янсбурга. Герцен и Огарев были в восторге от приключений своего младшего товарища. По тем временам такое предприятие требовало незаурядной изобретательности, ума и отваги. Все предвкушали вовлечение старообрядцев в революционную борьбу.
Однако через несколько месяцев связной Кельсиева был арестован. Дело провалилось. Василий Иванович страшно переживал, но с другой стороны, уже как-то был разочарован в идеалах эмиграции, тосковал по русской среде и не мог более оставаться в Лондоне.
В 1862 году он отправился в Турцию.
Его пребывание в Цареграде (1862- 63)- тема для приключенского романа. Он путешествовал по всей империи, был в Малой Азии, в арабских землях, на Кавказе.
И все же главным делом Кельсиева оставалось изучение русскоязычного населения и пропаганда в его среде. На территории Турции (в придунайских областях и в Малой Азии) в ту пору проживало множество бывших подданных России- старообрядцы-казаки, потомки беглых крестьян, сектанты, поляки. У Порты существовали даже казачьи части. К тому же шла Кавказская война, и черкесы также искали помощи у единоверцев.
Кельсиев со всеми ними общался, пытался объединить в целях противоправительственного заговора. Кое-что удавалось. К примеру, он на некоторое время замирил кавказских горцев и тамошних казаков-раскольников. Горцы предлагали ему даже стать эмиром. Василий Иванович подумал и отказался. Необходимым условием было обрезание.
Впрочем, в Стамбуле принятие европейцами ислама не считалось каким-либо чрезвычайным событием. Скажем, наш герой сотрудничал с польским эмигрантом Чайковским, ставшим Садык-пашой и имевшим настоящий гарем из краковских и радомских красавиц.
В Цареграде к Кельсиеву присоединились жена с детьми и брат, бежавший из России. Большая семья нуждалась в регулярном заработке. В конце концов, благодаря знакомству со многими влиятельными людьми в Османской империи, Кельсиеву предложили стать казацким головою (атаманом) в Добрудже (европейская Турция, низовья Дуная). И он- как пишет сам- за эту должность "радостно ухватился". Так бывший нигилист оказался на службе у правительства Его Величества Султана.
В Тулче, где обосновался Кельсиев, он вершил суд, смягчал нравы, почти свел на нет преступность (ни один казак за время его управления не свершил тяжкого преступления и не попал на каторгу). Но самое интересное, что из числа приблудившихся российских разночинцев ему удалось создать настоящую коммуну, которая просуществовала почти полтора года. То, что Оуэн и Фурье с шумом на всю Европу устраивали где-то на безлюдных просторах Американских Соединенных Штатов, русскому страннику удалось скромно наладить в низовьях Дуная, среди старообрядцев, татар и молдован.
...Сначала турки платили Кельсиеву постоянное жалование,- и дела шли хорошо. Но затем законы изменились, и он должен был добывать себе пропитание из тех сборов, которые получал за судебные разбирательства. Как всякий русский интеллигент, он не мог брать столько, сколько брали окружающие, все время снижал таксу, бедняков судил бесплатно. В результате местные жители решили, что дела их выеденного яйца не стоят, и вообще наровили не платить.
Кельсиев страдал от бедности. К тому же он тяжело заболел- тиф. Коммуна развалилась. От тифа умер его младший сын и любимый брат. Холера унесла жизнь жены и старшей дочери. Он остался один, совершенно в отчаянии.
К тому же от былых идеалов не было и следа. Кельсиев все яснее понимал, что служил не столько России, сколько ее врагам. Он решил уехать из Турции, поселиться в Европе и вернуться к научным изысканиям.
В 1865 году он переехал в Вену, где занялся мифологией и этнографией славян. Под псевдонимом Иванов-Желудков его статьи печатали "Отечественные записки", "Голос" и другие издания. Но тоска по Родине становилась все сильнее,- в мае 1865 года Кельсиев перешел границу и добровольно сдался русским властям.
В тюрьме он написал покаянную "Исповедь", быть может один из лучших и самых характерных текстов в русской литературе. Некоторые ее страницы актуальны до сих пор. Например о наших дипломатах за границей (свидетельствует "русскоязычный" житель Османской империи сер. ХIХ века):
"Отчего французский консул, к которому придешь с делом, всегда и расспросит и посоветует... А русские открещиваются от нас, как от нечистой силы. К нему идешь как-то даже со страхом, точно к судье или к начальнику,- с турками легче иметь дело, чем с русскими консулами"...
...Кельсиева простили. Государь простил, но общество, то есть в большинстве своем люди, которые все это время спокойно куковали дома, ругали правительство в гостиной и каждый год отъезжали на германские курорты,- нет. Даже Герцен в Лондоне сокрушался, что в его бывшего сотрудника "бросили не камень- целую мостовую". Впрочем, издатель "Колокола" почему-то видел в этом,- как и в травле Пушкина за "Стансы",- проявление высокой нравственности.
Так или иначе, Кельсиев был заклеймен и не был прочитан. Хотя он плодотворно работал,- издал несколько исторических повестей и книги очерков "Пережитое и передуманное", "Галичина и Молдавия. Путевые письма",- критика оставалась холодна и враждебна.
Кельсиев умер в 37 лет, допившись до белой горячки и успев похоронить всех, кого любил. Кто-то скажет: "страшная судьба", кто-то увидит насыщенность и красоту этой жизни.
И все-таки не зря тысячу раз повторяют, что Россия жестока к лучшим своим сыновьям. Не правительство, не государство, а именно образованный класс, городские люди. Нас так интересуют суждения и идеи, космические бедствия и трагедии, борьба стихий и систем, что лицом к лицу лица не желаем видеть ни при каких обстоятельствах.
Сколько их еще, наших соотечественников, задохнувшихся от одиночества только потому, что никто не хотел слушать?...
Андрей Полонский
|
