|
В культурном пространстве существуют хрестоматийные фигуры, своего рода географические указатели, которые установлены совершенно не на своем месте, - и никто в том не виноват, только цепь несчастливых обстоятельств. Ложно сориентированные, эти персонажи в своем посмертии выглядят как истуканы: их обычно в меру почитают, без них не обходится ни единого широкого очерка эпохи, но редко кто проявляет к ним живой, не замутненный историческим позиционированием интерес. Напротив, считается хорошим тоном вспомнить что-нибудь такое не слишком почтительное - мол, не проявлял имярек никакой групповой солидарности, обсуждал собратьев по перу с базарными торговцами и кухарками, и тем самым идеально подходил для тоталитарной системы. Чиновник, в общем, не художник. Герой труда, израсходовавший кипы бумаги и тонны холста.
Валерий Брюсов дурно отозвался о Шелли в беседе с продавцом книжной лавки. На его беду разговор подслушала юная Марина Цветаева и отразила в своих воспоминаниях. К тому же мэтр московского символизма принял советскую власть и служил при большевиках, общался с выскочкой Луначарским и лелеял невероятные по размаху литературно-организационные планы. Этого оказалось достаточно, чтоб навеки испортить его репутацию в глазах свободомыслящей советской интеллигенции. "Брюсов любопытный, но мертвый. Пафосный. Очень не русский", - говорили одни. "Холодный, - вторили им другие, - многословный. Принадлежит целиком девятнадцатому веку". "Брюсов служил злу, к тому же был конформистом, - заключили третьи. - Его ничего не заботило, кроме собственного места в учебниках истории литературы".
Недоверие к личности автора вызвало небрежное отношение к брюсовским текстам. Через сто лет этот некогда прославленный мастер выглядит совершенно непрочитанным, чужим. В итоге мы очутились в плену собственных историко-литературных галлюцинаций, не захотели плениться блеском поэтических конструкций и совершенством художественного метода, то есть не разглядели за высокомерным и порой назидательным умничаньем изысканнейшего русского писателя его сердцевины - провоцирующего мифотворчества, по силе которого Брюсов может быть сравним разве что с популярнейшим у нас аргентинцем Хорхе Луисом Борхесом, только жил-то Валерий Яковлевич лет на пятьдесят раньше.
Брюсов оказался не понят именно в главном - в своем отношении к реальности. Он всегда переделывал ее под себя, обособившись, создавал группы, манифесты, товарищей - спутников, даже мнимых, то есть выделенное, комфортное пространство, которым можно было бы распоряжаться по собственному усмотрению. В этом он выглядит совершенным новатором в русской литературе, всегда тяготевшей к сословному, общинному, демократическому интересу. Он лепит касту единомышленников по своему образу и подобию, потому что не знает и не принимает иного, горнего Образа, бунтует против него. Классический русский нигилизм находит здесь новый, не социальный, а экзистенциальный выход. Общественному пафосу противопоставляется полноценный индивидуалистический жизненный проект, естественным образом оттененный смертью, неизбежной при любом повороте событий. Брюсов - последовательный одиночка, так и не соизмеривший свою жизнь с какими-либо внешними нормами и законами, мечтавший о дружеском общении и взаимопонимании, но почти никогда не находивший его. Ибо трудней всего бывает тем, кто не признает правил техники безопасности общежития, не считается с чужой болью и чужим честолюбием.
Совершенно другую судьбу, как казалось, сулило Валерию Брюсову его происхождение: укоренен в русской народной почве он был никак не меньше, чем Есенин. Дед поэта по отцу Кузьма Брюсов происходил из крепостных и умел с трудом подписать свое имя. Дед по матери Александр Яковлевич Бакулин - арендатор и лебедянский мещанин был одним из типических чудаков, которыми всегда кишмя кишела русская провинция. Он был помешан на сочинении басен и убежден, что когда-нибудь затмит славой дедушку Крылова. Яков Кузьмич Брюсов, отец нашего героя, также представлял собой вполне типического персонажа. Он проучился несколько курсов в сельскохозяйственной академии, занимался доставшейся ему по наследству пробковой торговлей, много читал и даже писал в газеты. Всем поэтам в семье предпочитали Некрасова, с дарвинистской теорией маленького Валерия познакомили раньше, чем он научился умножению, о религии в доме не было и помину, а вера в Бога казалась мальчику чем-то вроде веры в домовых и русалок. Что греха таить, именно так русские горожане в большинстве своем думали и жили в конце 19 века.
С этой цельной и гармоничной средой Валерий Брюсов порвал достаточно рано, причем разрыв выразился в форме классического подросткового бунта, характерного скорей не для его современников, а для многочисленных "потерянных поколений" 20 столетия. "Мне было 12-13 лет, когда я узнал любовь и заглянул в область кафешантанов. Эти соблазны стали для меня столь неодолимы, что я стал посвящать им значительную часть своего времени. Время же мое делилось на три части: то, которое я проводил в гимназии, то, которое я посвящал своему чтению и своей прозе, и, наконец, то, которое я должен был отдать приготовлению уроков. Я решил пожертвовать этим последним и вместо того, чтобы переводить Цезаря или заучивать уездные города Российской империи, предпочитал с некоторыми сотоварищами идти в оперетку или кафе, или просто на Тверской бульвар". Впрочем, все закончилось для нашего героя относительно благополучно. Он выучился в гимназии и университете, занимался философией и историей, стал интересоваться оккультизмом и почувствовал в себе силу поэта. Однако главное было сделано, мосты сожжены, отчуждение от среды произошло и выбран сугубо индивидуальный путь.
Литературная биография Брюсова хорошо известна и на внешний взгляд кажется исключительно успешной. Однако в самом характере этого успеха таится основная загадка его жизни и творчества. В 1894 году в свет вышел сборник под названием "Русские символисты". Многие участники этой книжки были придуманы Брюсовым. Придумал он им и дальнейшие судьбы, ставшие расходящимися вариантами его собственной жизни. "Э. Мартов позже сотрудничал в газетах (ныне он уже умер). В. Хризанополо напечатал несколько стихотворений в разных сборниках (он тоже уже умер). Лицо, скрывшееся под псевдонимом Г. Зоронин, изредка выступает в литературе и поныне. В. Даров (тоже псевдоним) занялся торговлей и в настоящее время известен в финансовом мире, но продолжает писать стихи. Остальные... остальные исчезли бесследно и, вероятно, даже позабыли, что когда-то в их студенческих виршах видели попытку подорвать устои русской поэзии". То есть Брюсов весь свой круг сочинил, его никогда не существовало. Он сам провозгласил себя вождем направления, устроил скандал и стал притчей во языцах. Поначалу, впрочем, это мало помогло. В Питере существовали настоящие символисты (Мережковские и их круг), они не хотели признавать московского выскочку. Только третья книга поэта, изданная в 1900-м году, разошлась более или менее прилично (2000 тыс. экземпляров за полтора года). Первые две пылились по магазинным полкам. В журналах его не печатали, и потом, когда стали печатать, долго не платили гонораров. Все это сказывалось на самолюбии, оттачивало мастерство и совершенствовало мировоззрение. В итоге московский символизм оказался совершенно иным, нежели его питерский собрат. Здесь не было никаких владимиро-соловьевских бдений по поводу Софии, Прекрасной Дамы и тому подобных вещей. Брюсов вел не к познанию непознаваемого, не к мистическому откровению, замешанному на долгом воздержании, а напротив, к разбуженному воображению, вскормленному участием, провокацией и приключением, пищей совершенно не вегетарианской, он звал человека испытывать пределы, смешивая в немыслимых сочетаниях верх и низ, Запад и Восток. Его излюбленный герой - не пророк и не мистик, но испытатель собственного естества. И здесь Валерий Яковлевич оказался вновь неожиданно близок вскормившей его городской среде. В детстве он читал много естественнонаучных книг. Его отец увлекался спортом. Литература стала его спортом. Собственная жизнь и жизнь окружающих - лабораторией для небезопасных экспериментов.
К 1913 году Брюсов достиг всех возможных литературных успехов. "Скорпион" предпринял издание двадцатипятитомника, он - признанный мэтр, автор знаменитых романов "Огненный ангел" и "Алтарь победы", его стихи и проза переведены на все европейские языки, он объездил полмира, в его доме постоянно трутся знатные посетители - русские, французы, англичане, итальянцы, американцы. Казалось бы, почти живой классик, но современников в поэте постоянно что-то смущало, он был для них не до конца настоящий, всегда отстраненный, никогда не пылкий. Дело в том, что Валерий Яковлевич, происходивший из совершенно русской среды (отец говорил по-французски с большим трудом) оказался чужд неизбежной "загадочности русской души", в нем не было никакой неопределенности, никакого томления. И это убивало. Да, Брюсов много писал о любви, но он и занимался любовью, а не очаровывал курсисток романтичностью облика, чтобы потом причитать об "обманутой мечте". Да, Брюсов интересовался оккультизмом, но отнюдь не истина влекла его и не тоска о собственном могуществе. Ему, видите ли, было любопытно.
Брюсов любил пытать жизнь на предмет того, что она способна рассказать о себе. Все остальное и все остальные были ему безразличны. Это оскорбляло чересчур многих. Скажем, девушки в брюсовских стихах в основном лежат "на алтаре любовного ложа", одна сменяет другую - почти ничего не меняется. Это нравилось девушкам, которым доводилось свести знакомство с поэтом, но совершенно не нравилось их поклонникам, сходивших с ума от конкретных черт Лизы, Маши или Марианны. Герои романов пускаются на рискованные мистические эксперименты - отлично! Но где же вывод, смысл, мораль? Здесь даже не указана сила, которая желает зла, но вечно творит добро. В целом, поговорил он с нами нехорошо, ни выхода, ни вывода. Как такое могло понравиться представителям великой русской литературы?
На редкость показательна и история романа Брюсова с большевиками. Брюсов был большевикам нужен. Они его замечали. Его даже Горький пару раз хвалил. Его даже Ленин слегка журил и именовал "анархистом" (разрушать, дескать, будем вместе, а строить - ни в какую). И Брюсову большевики были нужны. К моменту революции он уже слишком привязался к морфию. А, как известно, у кого власть, у тех и опиум. Эта логика оказалась совершенно недоступна окружающим.
Впрочем, сам Брюсов как умел провоцировал своих новых друзей. Он переиздал рассказ "Республика Южного Креста" - первую в мировой литературе антиутопию, где расписаны прелести социалистического общежития, а к четвертой годовщине Октябрьской революции сочинил пьеску "Диктатор", которую прочел в переполненном зале Центрального дома печати. Окружающие не поняли. Они в своих выступлениях указывали, что "в грядущем социалистическом государстве не будет почвы для установления диктатуры". Вольно же было им...
На советском фоне тоже можно было предпринять кое-какие шаги для создания собственного культурного пространства. Валерий Яковлевич затеял литературный институт, брался обучить поэзии каждого за пару-тройку лет. Ему же было все равно - с кем и куда плыть, на чьем поле разыгрывать жизнь. Он и сам мог сочинить за любого своего студента почти гениальную книжку и придумать новое направление. Жаль, смерть помешала.
Игорь Схолль однажды обмолвился, что Брюсов - первый и единственный наш буржуазный поэт. Городской индивидуалист. Не судия - преступник. Не мушкетер - провокатор. Не раскаивающийся грешник - просто рассказчик? Кем он был - жрецом, шутом, сказочником? Ему шли жреческие одежды. Он мог плясать пьяным в шутовском колпаке. Его ничего не смущало, он легко разворачивал и сворачивал миры. Скорей всего Брюсов именно так служил божеству. Веселому божеству бесконечного одиночества. Один. Смелый среди трусов. Холодный мужик в царстве плаксивых восторженных женщин. И кто мог еще его понять, кроме случайного собеседника, продавца книжной лавки...
"И мне от жгучей боли весело,
И мне желанен мой костер,
И небо черный полог свесило
На мой полуослепший взор".
Андрей Полонский
|
