|
Когда в конце 80-х гг. стало модно критиковать роман Булгакова "Мастер и Маргарита" с позиций религиозной ортодоксии, никому даже в голову не пришло, что писатель изобразил реальную мистическую ситуацию своего времени. Силы, вызволенные из тайных запасников человеческого сердца большевистским режимом скорей всего по природе были таковы, что метафизическое зло при столкновении с ними вынуждено было служить красоте, верности и истине. Зло ведь, - как заметил бл.Августин, - есть меньшее добро, некое постоянное стремление стянуть одеяло на себя, а тут люди руководствовались отнюдь не эгоизмом, в повседневной жизни не были злодеями, они служили абстрактной, совершенно пустой, отчужденной от их практической жизни схоластической идее. Они служили пустоте (быть может это обстоятельство, но несколько в иной интерпретации, уловил наш современник Виктор Пелевин в другом знаменитом романе).
В такой ситуации разрыв между бытом, идеей и повседневной жестокостью достигал невероятных размером, ничем не заполнялся. Социальная шизофрения перерастала в паранойю, чтобы потом, вопреки всем законам психиатрии, привести систему к летальному исходу с истинно русским диагнозом: маниакально-депрессивный психоз.
Мой дед, отмотавший около 30 лет в ГУЛАГе, рассказывал, как году в 1929-м., где-то на рассвете, следователь, уже испробовавший пытку бессонницей (шли третьи сутки) и только что подвесивший его за кисти рук к потолку, дабы удобней было лупить коваными сапогами по почкам, говорил по телефону жене: "Манечка, милая, я так тебя люблю, но видишь, по ночам приходится работать. Просто кошмар какой-то! И когда это только кончится-то. Я так устаю, просто все тело ломит... Что купить? Молока и хлеба? Хорошо, записываю, хлеба и молока..." Это был, конечно, психологический прием, чтоб сломить волю обвиняемого, и все-таки... товарищ скорей всего действительно звонил домой.
Меня всегда удивляло, как во всех этих Землячках, Дзержинских, Петерсах, Лацисах, Ежовых и других деятелях революции не было ничего инфернального, романтического. Потом их родственники действительно все легко объяснили обстоятельствами времени и места. Прекрасные семьянины, добрейшие бабушки и дедушки, не способные даже дворовую собачку выгнать на холод, они действительно ни в чем не были виноваты. К тому же пострадали, вишь как вышло...
На этом фоне самые мрачные люди, но хоть с какими-то яркими чертами, выглядят как боги. Сталин словцо умел сказать, - не так ли, товарищ Жуков?, - Берия прославился сексуальными подвигами, Буденный из пулемета отстреливался, когда брать пришли.
Долгие годы, читая в неподобающих местах разные воспоминания о чекистах, старых большевиках и прочей нечисти, я замечал, что почти все конкретные и циничные, леденящие душу и сохранившие хоть какой-то стиль рассказы связаны с личностью одного и того же человека: Якова Блюмкина. Блюмкин не только Ленина, но и Ницше усвоил. Злой, конкретный, искренний, не зануда. Поверхностный конечно, но почти настоящий ученик Заратустры: дальних любил, а при сближении пулю в затылок пустить мог без лишних терзаний. Он к большевистской революции не подходил именно по психическому складу: не терзался комплексами, был чужд аскетизму, любил позу. Только о нем, вероятно, мог быть снят фильм, чем-то по вкусу напоминающий знаменитый "Ночной портье" Лилиан Ковани. То он Есенина водил глазеть на расстрелы, и певец персидских красавиц потом сокрушался, что не расстреливал-де несчастных по темницам, то Мандельштаму предлагал вписать любую на выбор фамилию в ордер на арест, и Осип Эмильевич, недолго думая, отказывался, то молодую поэтессу Нину Стааль соблазнял на трупах расстрелянных белогвардейцев. Жаль, что мы никогда не узнаем, как Блюмкин встретил свою собственную смерть. Тоже ведь не в теплой постели, не в окружении добродушных родственников...
Все это соответствовало настроению гражданской войны, по крайней мере как романтики отображали его на бумаге. Комсомолец Давид Ойсландер восклицал: "Тогда лишь дело прочно, когда под ним струится кровь".
Блюмкин не довольствовался литературой. Он воплощал революционно-поэтические лозунги в жизнь. "Ваше слово, товарищ маузер!"
Интересно, сочинял ли он стихи? Если сочинял, то они должны были чем-то напоминать тихоновские: "Праздничный, веселый, бесноватый"... Интеллигенты, принимавшие революцию, его попросту ненавидели, отмахивались с отвращением, - он лишал их надежды на то, что впереди там Иисус Христос или еще кто-то в белом венчике... Зато поэты, далекие от симпатии к большевикам, этого чекиста уважали.
Ирина Одоевцева рассказывала, как после одного из выступлений к Гумилеву подошел молодой человек в кожаной куртке, с наганом, кокаинно-бандитской, но изысканной наружности. Между поэтом и его необычным слушателем случился примерно такой диалог:
- Здрасьте, я люблю ваши стихи.
- Ну и что?
- Я Блюмкин, убийца Мирбаха.
- Тогда очень приятно.
Блюмкин принадлежал к тому слою, который в советское время на несколько десятилетий стал элитой общества. Сам, пусть не долго, но упивался властью. Однако он явился одним из тех, кто, по формуле Высоцкого, выбирает первые ряды. Поэтому его случай особенно интересен: типичен и парадоксален одновременно.
Слезы о Блюмкине также, кажется, никто не пролил. Ну, ничего страшного. Что лить слезу о том, кто предпочитал отшутиться, тем более выбирал черный юмор?…
Родился Яков Григорьевич Блюмкин в 1898 году в семье приказчика. Закончил четырехклассную еврейскую школу. Работал мальчиком для посылок в магазинах и конторах. Работа оказалась скучной. В 1915 году он связался с левыми эсерами. Стал в партии карьеру делать. Террор привлекает мальчишек: как же иначе? - холодок нагана, холеная сталь маузера...
После Октябрьского переворота, в краткий период дружбы большевиков и левых эсеров, Блюмкин был командирован от своей партии в чрезвычайную комиссию. В ту пору в ЧК, кстати, было очень много эсеров. Они хорошо стреляли и настоящий вкус к этому имели. Большевики же больше в эмиграции, в швейцарских тирах тренировались (за исключением горячих кавказцев: Камо, Тер-Петросяна и того же Сталина).
Прославился Блюмкин в кризисные дни после заключения Брестского мира, когда эсеры решили любой ценой сорвать договоренности с немцем. Ничего не ведали о Парвусе, забыли, бедняги, об обвинениях Временного правительства и о пломбированном вагоне.
Нашему герою выпала идеально романтическая роль: он должен был убить германского посла Мирбаха.
В архивах ЧК сохранился весьма любопытный документ - покаянное письмо Блюмкина. Любопытно, что удачливый террорист, сумевший избежать мгновенной расправы, не переставал гордиться собой и был уже совершенно уверен в собственной безнаказанности. Служил-де его величеству революции. Если заблуждался, кого где лишнего прикончил, то простите, сами понимаете, время у нас сложное...
Дело же обстояло так. После покушения на Мирбаха, - они туда явились с поддельными чекистскими мандатами, стреляли, кидали гранаты, бомбы и разливали зажигательную смесь, в общем повеселились на славу, - Блюмкин выпрыгнул в окно. Однако вдогонку был ранен. Со своим напарником, фотографом чрезвычайки Андреевым он скрылся в некоем отряде Попова, который подчинялся ЦК партии левых эсеров.
Между тем начались беспорядки, которые вошли в историю под названием "левоэсеровского мятежа". В отряд Попова явился сам Дзержинский - требовать выдачи Блюмкина. В докладе правительству Железный Феликс так рассказывал об этом эпизоде: "В сопровождении вооруженных матросов подошли ко мне члены ЦК левых эсеров Прошьян и Карелин и заявили, что я напрасно ищу Блюмкина, что Блюмкин убил графа Мирбаха по распоряжению партии эсеров... В ответ на это я объявил Прошьяна и Карелина арестованными, но они не подчинились мне, а напротив, самого меня разоружили, воскликнув с триумфом: "Вы стоите перед свершившимся фактом. Договор сорван, война с Германией неизбежна".
Однако левоэсеровский мятеж был подавлен, тринадцать матросов, разоружавших Дзержинского, член ЦК партии левых эсеров Александрович, поставивший Блюмкину печать на мандат, активные участники событий - все оказались расстреляны по приговору Ревтрибунала. Самому же убийце Мирбаха удалось скрыться.
По его собственному признанию, он сперва оказался под вымышленным именем в первой градской больнице, потом залечивал раны в Рыбинске и в Гатчине, под Петроградом (не сложно было отыскать, вероятно забыли в горячке событий). В конце концов Блюмкин отправился на Украину - зарабатывать прощение. Он вел коммунистическую агитацию, был членом нелегального Совета рабочих и крестьянских депутатов в Киеве. В 1919 году сдался советским властям, - простили и отправили с важным заданием на деникинский фронт.
Дальнейшая история Блюмкина почти невероятна. В годы процессов над эсерами и меньшевиками, когда почти все его товарищи по партии были репрессированы, наш герой делает головокружительную карьеру. Он работает в деникинском тылу, потом возглавляет штаб бригады Красной армии, в 1920-21 гг. учится в Военной академии РККА, вступает в ВКП (б), служит секретарем у Троцкого.
Один из первых наших невозвращенцев, бывший сталинский секретарь Бажанов, вспоминал, как попал в середине 20-х гг. в гости Блюмкину. Блюмкин жил на Арбате, в огромной четырехкомнатной квартире. Друзей встретил покашливая, в красном шелковом халате и длинной турецкой трубкой в руках. На видном месте на столике лежал томик Ленина. На томике - папиросная бумага с узкой полоской белого порошка. Бажанов язвил: "Ленин у Блюмкина был открыт всегда на одной и той же странице". О кокаине он предпочитал не распространяться. Сталинский секретарь, впрочем, был серьезен, принадлежал к той породе людей, которые терпеть не могли нашего героя. Даже при известном сочувствии к его делам и увлечениям всегда раздражало: "И с чего бы этот выскочка воображает себя значительной исторической личностью?".
Так или иначе, в 1925 году Блюмкина убрали из Москвы, - перевели на работу в ОГПУ Закавказья. Там он сдружился с Берией и, говорят, немало попортил крови. Затем пошел на повышение - служил в органах безопасности Монголии. В 1929 году его послали резидентом в Турцию и на Ближний Восток.
С последним путешествием Блюмкина связано не меньше неясностей, чем с его знаменитым побегом после убийства Мирбаха. Ходили слухи, что его-де специально послали на связь к Троцкому, а потом подставили. Мой приятель Анатолий Головатенко до сих пор убежден, что все истории с Блюмкиным - нескончаемая сага о чекистской провокации. Мол, все придумал Дзержинский и К, чтобы сперва уничтожить эсеров и других противников Брестского мира, затем порешить Льва Давидовича...
Есть люди, которые преувеличивают коварство системы. Мне больше по душе версия об инфернальной удачливости и неугомонности отдельно взятого авантюриста. Троцкого Блюмкин любил. А кого ж ему было любить-то после эсеров? Впрочем, любовь Блюмкина зла. Мог очень уважать человека, много лет проработать с ним и именно поэтому ударить топориком точно по черепу. И потом, не по поручению ли ГПУ служил Блюмкин в секретариате вечного мальчиша-плохиша наших послереволюционных лет? Большая советская энциклопедия издания 1927 года немногословна: "занимает ряд советских должностей". Официальные же историки 50-80-х гг. вообще не любили упоминать, что зачинатель левоэсеровского восстания остался жив после своего знаменитого путешествия в немецкое посольство.
Все выяснится окончательно, когда целиком откроют архивы (самые важные документы, надеюсь, уже уничтожены, не так ли?).
Быстро сказка сказывается, долго дело делается. В Константинополе или на Крите (источники расходятся) Блюмкин встретился с Троцким и наладил постоянные контакты с троцкистами через сына Льва Давидовича Л.Седова (через несколько лет Седова чекисты убьют в Париже). Однако на сей раз удача изменила герою. Когда он вернулся в Москву, его арестовали. И в ноябре 1929 года судебная коллегия ОГПУ постановила расстрелять Якова Блюмкина "за повторную измену делу пролетарской революции и Советской власти, за измену революционной чекистской армии".
Перевели романтиков, покончили с метафизикой, режим-то и рухнул... Но ничего, мы не жалуемся, у нас писатель Лимонов новых пестует. Хорошую газетку издают, стильную.
Андрей Полонский
|
