|
Устойчивые словосочетания типа "национальное умозрение", "национальный опыт", "национальный образ жизни" выглядят отвлеченными, способны служить лозунгами, порой готовы вторгнуться в уютный карнавал индивидуального домостроительства. Но существуют частные судьбы, которые непонятны вне этих штампов, то есть, если выражаться более обобщенно, вне исторического движения. О таких персонажах говорят: он воплотил-де самые существенные черты своего народа и своей эпохи. Порой говорят напрасно, желая утвердить непреходящее значение и героя, и нудной повести о нем. Что поделать, наблюдатель и бытописатель склонен увлечься своим предметом, желает оправдать выбор, и в конечном счете любой его выбор оправдан, если вспомнить, с какой легкостью герой уничтожает автора, а время - героя.
Но есть надежда, что порой самые абстрактные слова намекают на реальное положение вещей, открывают некое пространство истории, без них совершенно непознаваемое. Михаил Бакунин действительно воплотил или - если сказать мягче, с меньшим напором - дал точную метафору национальному русскому типу деятельности и философствования.
В некоторой степени Бакунин - хрестоматийный персонаж, его фамилия и инициалы - на всякой групповой стеле, воздвигнутой в честь революционеров-героев в славные послереволюционные годы. Но этот хрестоматийный персонаж всегда как-то воспринимался особняком, за ним стояло нечто большее, чем за бесчисленными идеологами и руководителями террористических групп. Он, вероятно, был сложно устроен. Фрейд нашел бы у него множество комплексов, Достоевский наверняка заставил бы убить отца или преданного гувернера, а Толстой - изменить жене и потом долго сокрушаться, отрубая себе поочередно разные органы. Впрочем, Тургенев в "Рудине", описывая характер главного героя, оказался более снисходителен. Он представил своего персонажа привлекательным, романтичным и красноречивым. Только красноречие это напоминало больше всего "нетерпеливую импровизацию".
И вся жизнь Бакунина - такая нетерпеливая импровизация. "Бакунин-то не наш, - говаривал его хороший знакомец Сережа Нечаев своим соратникам по конспиративному делу в Петровском парке, - не наш Михаил Александрович, баре они". В чем-то Нечаев был прав. Яростный проповедник новой пугачевщины сам никого не мог обидеть, полагался на люмпен-пролетариат: не подведет, мол, брат-чернорабочий. "В личной жизни Бакунин оставался чрезвычайно добрым, нежным и не способным к какому бы то ни было насилию над человеком", - замечал с некоторым удивлением русский либеральный историк А.А.Корнилов.
Действительно, enfant terrible (жуткое дитя, фр.) русской революции был для нее в какой-то мере и enfant perdu (потерянным ребенком, - фр.) для нее. Революция - политика, целенаправленное действие, почти всегда компромисс. В Бакунине вовсе не было политичности и политеса. Даже Герцен пытался держать его на некотором расстоянии от текущих дел, чтобы не испортить тонкой интриги. Вместо политического расчета, стратегии и тактики Бакунин делает попытку жизнетворчества, вроде выстраивает мост над эпохой затхлого реализма - от романтиков к декадентам. К тому же по сравнению со своими соратниками он отличался каким-то удивительным единством идей и образа жизни. Михаил Александрович был контркультурным типом, как сказали бы уже в нашем веке, то есть он антибуржуазен сам по себе, не на публику, не во имя прагматических целей. Самый внятный пример - тот, который оплачен жизнью. В 1875 году Бакунин приехал в город Берн умирать. Так и сказал своим друзьям Фогтам. А потом потребовал поместить себя в больницу для нищих и бродяг.
Представить в такой ситуации Маркса, Плеханова, Ленина, даже Герцена невозможно. Они как раз очень ценили буржуазные или мелкобуржуазные удобства: в определенное время - обед, в определенное - чай, коричневый сюртучок...
Путаный и беспокойный тип, Бакунин казался неудобным и для русских революционеров (навязывался в учителя, в ленинские этапы не вмещался, классификации не поддавался), и для советских историков. О нем предпочитали говорить с оглядкой. С одной стороны - вечный оппонент Маркса, критик марксизма, с другой (и это верно уже для брежневской эпохи) - анархические идеи могли увлечь, завести, сподобить... В четырнадцать лет московский чересчур продвинутый школьничек пел в известной интернациональной песенке "bandiera nigra" ("черное знамя") вместо "bandiera rossa" ("красное знамя"), пел и чувствовал себя героем.
Так что хрестоматийность Бакунина несколько особого свойства, она все время со смещением, в неожиданной плоскости.
...И все же несколько биографических очерков о первом в мире анархисте в советское время было опубликовано. Поэтому нет смысла подробно описывать его революционные подвиги. Он сражался на баррикадах, дважды (в Германии и в Австрии) был приговорен к смерти, бежал из сибирской ссылки, сочинил вместе с Нечаевым (или вместо Нечаева) печально известный "Катехизис революционера". Впрочем, с точки зрения "Катехизиса" наш герой не всегда был безупречен и, попав в заключение в Петербурге, составил покаянную "Записку императору".
Однако для самого Бакунина в истории с запиской не было противоречия, пpеднамеpенной лжи и лукавства или тем более сделки с совестью. Доказывал же он Герцену, что его покровитель в сибирской ссылке Муравьев Амурский - чудесной души человек и несравненный администратор. Скорее всего прав сотрудник "Колокола" Василий Кельсиев, когда пишет, что Михаил Александрович был вообще чужд какой бы то ни было планомерной и последовательной позиции, не мог в принципе быть деятелем. Он легко увлекался, легко остывал. Наверно, у него еще не было и принципов, по крайней мере извне взятых принципов, как у более поздних русских интеллигентов.
Можно сказать, что Бакунин оставался верен анархизму всю жизнь. "Человек волен делать все, что ему угодно в любых обстоятельствах" - фундамент его системы, созданный из странного сплава этики Фихте и метафизики Гегеля. Отсюда, кстати, уже полшага до Ницше...
А подрывная работа? Подpывная pабота пpолетала, но весьма изысканным обpазом. Бакунин всегда стремился к практике. И практику обеспечили - совершенно другие люди.
Все акции самого Бакунина: попытки организовать восстание в Италии, революционную партию в России - с позором провалились. Для него революция - романтический порыв, самораскрытие абсолютного духа в субъекте, объекте, в мире и над миром. Нет, нас Бакунин интересует не как деятель в ряду других деятелей, он философ, поэт, мистик, вечная антитеза, данная историей рассудительному и кропотливому Карлу Марксу, тип прежде всего религиозный, установивший связь с истиной, цельный и целостный.
Описание сладкой парочки Маркс - Бакунин способно кое-что объяснить в последовавших событиях, фашизме и коммунизме, определившем причуды ХХ века стpанном сплаве немецкой абстрактной рассудительности и русского болезненного стремления к... и прочь.
Оба числили себя в наследниках Гегеля, один дал идеям глыбоподобного профессора из Швабии радикальную немецкую интерпретацию, другой - тоже радикальную, чисто русскую. Кстати, Маркс ненавидел Россию и русских едва ли не больше, чем эксплуатацию и эксплуататоров; Бакунин же, в свою очередь, недолюбливал Запад за любовь к размеренности и порядку, стремление к результату, а не упоение ветpом ("блатным сквознячком истоpии", как бы выpазился Аpкадий Славоpосов), а в своей знаменитой книге "Государство и анархия" провозгласил немцев самым "государственным" народом, пангерманизм же - источником всяческого зла.
Итак, и Маркс и Бакунин - интерпретаторы Гегеля, и Маркс и Бакунин - наследники романтизма. Но как же они различаются меж собой!
Автор "Коммунистического манифеста" был склонен к внимательному изучению материала, философов-классиков Канта, Фихте и Гегеля читал и конспектировал и в результате превратил всесокрушающую "бурю и натиск" в предсказуемую и заранее предрешенную борьбу классов, свел самораскрытие "я" к утопическим мечтаниям об обществе всеобщей сытости. Основатель учения, "которое непобедимо, потому что верно", на самом деле проявил себя последовательным атеистом (редчайший случай!) не только в метафизике, но и в методологии: он создал грандиозный храм, где на месте алтаря хозяйственный двор.
Бакунин, напротив, не дал себе труда систематически изучать философские благоглупости, и легко мыслил самостоятельно на основе случайно прочитанных фрагментов. Он всегда искал Бога, даже когда критиковал или "убивал" его. Атеизм М.А. - антирелигия, но никак не изъятие религии из обихода. На хозяйственном дворе ему безнадежно скучно. Его интересует человек как воплощенная истина.
В итоге порыв романтиков вылился у Бакунина в уничтожение любой оппозиции между "я" и "не-я", "духом" и "природой". Блистательный парадокс "анархия - мать порядку" ко всему прочему представляет собой очередную форму всеобщего тождества. "Я" есть все, мир - зона моей свободы, во имя всеобщего блага, с точным представлением о всеобщем благе "я" пожирает мир и подыхает, не имея дополнительной пищи.
Это религиозный, хотя и отнюдь не христианской порыв, в котором идея исчезла, а идеал остался. Есть искушение вслед за многими повторить, что в подобном своеобразнейшем идеализме без идеи - ключ к пониманию характера и результатов русской революции...
Рассказывают, что во время одной из лекций Бакунина, читанных где-то между Римом и Парижем, некая актриска вскочила, вскрикнула, как пташка перед рассветом, и пошла танцевать, распевая: "Анархия - мать порядка, анархия - мать порядка". Господин революционный лектор был страшно недоволен. Еле уняли развеселившуюся девушку.
...А вырос Михаил Бакунин в типичном русском семействе "с исканиями". Отец его Александр Михайлович воспитывался в Италии, окончил курс Туринского университета доктором философии, дружил с декабристами. Мать Варвара Александровна Муравьева была родственницей всех Муравьевых, замешанных в выступлении 14 декабря 1825 года.
И хотя в 30-40-е годы родители ушли с головой в хозяйство: дом, поля, крестьяне, английские нововведения (см. Тургенева), - они вовсе не оставляли устремлений своей юности, сумели взрастить в своих детях всепоглощающую страсть к той странной сфере русской жизни, которая расположена где-то между литературой, философией и гражданским горением.
Итоги известны. Сестры Михаила Бакунина - Варя и Сашенька любили попеременно Белинского и Станкевича, воплотив тем самым женский идеал 30-х годов. Младшие братья, все как один, ушли в земское движение и, составив его самое радикальное крыло, едва избежали сумасшедшего дома. В имении Бакуниных селе Прямухине Новоторжокского уезда Тверской губернии собиралась вся талантливая молодежь 30-х годов. Белинский, Станкевич, Боткин и другие считались тут завсегдатаями. Пpедставляете, сколько Шиллеpа и Шлегеля на одну квадpатную веpсту отдельно взятой pусской пpовинции?
Впрочем, Михаил Александрович, старший и всеми горячо любимый брат, рос несколько особняком и покинул дом раньше, чем в нем наступил пир духа русского либерализма, прославленный в сотнях мемуаров и исследований. Он сам повлиял и на Белинского, и на Станкевича, и для них в определенной степени был авторитетом, первопроходцем.
Четырнадцати лет Михаил уехал в Петербург, поступил в военную школу, окончил ее, некоторое время служил офицером, но затем, спасаясь от тоски и апатии воинской службы, вышел в отставку и попытался самостоятельно устроиться в Москве. Все это время он очень много читал, буквально глотал книги по философии, богословию, истории, не брезговал и мистической литературой. Некоторой умственной горячке (беседы со Станкевичем и Белинским, изучение немецких философов) способствовала и крайняя стесненность в средствах после отставки. Отец не помогал, порицая своеволие; впрочем, родителям надо было поставить на ноги остальных детей. Бедность (конечно, относительная) тогда считалась своеобразным стилем жизни, хорошим тоном. Удовольствия материального мира для людей этого круга теряли значение, они становились не то, чтобы недоступны (Станкевич, скажем, был вполне обеспечен), но необязательны.
Московская среда 30-х годов с бесконечными философскими спорами и идеалистической жаждой Бакунину нравилась, но казалась несколько тесной. Он признавался, что в его природе "всегда жила любовь к фантастическому, к необыкновенным, неслыханнным приключениям, к предприятиям, открывающим горизонт безграничный". То есть журнальные статьи на философские и литературные сюжеты - что-то о романтиках, Гегеле и "мистике отрицания и борьбы", - переписка с друзьями, поездки из имения в имение - все это вскоре перестало его удовлетворять. Сценой для этого человека должен был стать весь мир. Истерический вопль об отказе от провинциальной участи - вот символ русского национального характера.
В 1840 г. на деньги, милостиво предложенные Герценом, Бакунин уехал в Берлин. Несколько рисуясь, он объяснял причину отъезда так: "Для России я слишком плох. Попробую что-нибудь устроить в Европе". Сказано - сделано. В Германии Бакунин сдружился с младогегельянцами, прослушал несколько лекций и наконец предложил свою знаменитую славянскую, восточную интерпретацию Гегеля, в рамках которой тяжеловесные книги типа "Феноменологии духа" были превращены в наглядные и удобные учебные пособия для всякого последовательного радикала. Статья "Реакция в Германии", напечатанная в 1842 году в немецком младогегельянском журнале под псевдонимом Жюль Элизар, всколыхнула всю Европу.
С точки зрения наблюдателя, отделенного от Бакунина опытом полутора столетий, именно эти несколько нехитрых превращений связывают судьбу и эпоху: с одной стороны, они выполнены очень по-русски, с другой - любовь к истине, служившая их несомненным основанием, вскоре потеряла всякое значение для поколений отечественных революционеров. Они начали там, где Бакунин закончил, - увлеченные его выводами, но чуждые его мысли. Мир - царство зеркал. Не так ли сам Бакунин подошел к Гегелю - выводы использовал, но за логикой даже и не потрудился проследить?
Попробуем же исправить ошибку, то есть найти логику среди противоречий интеллектуального становления первого идеолога анархического интернационала.
Философские искания Бакунина начались с увлечения Фихте. Он мечтал о коренном перевороте, когда его "я" освоит и преобразит окружающий мир. "Человечество есть Бог, вложенный в материю, - писал он сестре Варе и добавлял: Земля уже не наше отечество... все должно проявлять бесконечное приближение божественного человечества".
На подобные псевдофихтеанские настроения (бесконечный прогресс, коренной переворот и пр.) отрывки из Гегеля легли легко и свободно. "Жизнь моего личного "Я", - с удовольствием заметил Бакунин в 1837 году, - будет отныне жизнью в абсолютном". О каком-либо собственном несовершенстве здесь не может идти и речи. Ведь все действительное разумно, не так ли? Следует только заняться делом, дать порывам и страстям, своей воле и своему произволу объективное, нет, сверхобъективное основание. "Бессмертие и достоинство человека могут быть поняты только практически", только через "дело" человек способен стать "инструментом духа". "Работай, дух, работай, тки саван, паучок"...
..."Философия дела" представлялась Бакунину прорывом в истинную реальность. К этому присоединялась вера в свою миссию. Недоучив Фихте и Гегеля, М.А. уже числил себя пророком. При этом, как и у многих фантазеров, активность Бакунина была исключительно разрушительного свойства. Он не мог перейти от лозунгов к созиданию, остался чужд даже самых обычных организаторских способностей. Некто Косидьер (префект Парижа во время событий 1848 года) говорил о нем: "В первый день революции - это клад, на другой день его надо расстрелять" (здесь, как кажется, ключ и ко второму, сталинскому этапу советской истории).
В деятельности - согласно Бакунину - просвечивает высшая задача. Если переворота не происходит, его можно поторопить. Никаких законов - свобода творческого духа. Впрочем, отчего-то Абсолют в этих играх с отрицанием отрицания начал все больше напоминать известного персонажа расхожих апокалиптических картинок. Прислушаемся: "Дух, этот старый подземный крот, закончил свою подземную работу и вскоре явится, как судья действительности".
Помечтав то ли о Христе, то ли об Антихристе, Бакунин, однако, не нуждался более в Абсолютном духе. Он вспомнил, что Истина - это человечество. Значит, для достижения свободы человечества всякий иной, вне людской воли лежащий авторитет - препятствие, которое следует стереть с лица земли. "Долой все религиозные и философские теории, истина не теория, но сама жизнь... Существование Бога логически связано с самоотречением человеческого разума, оно является отрицанием человеческой свободы. Так восславим же страсть к разрушению, которая есть в то же время и великая творческая страсть".
Бог еще не умер, но штурм небес начался. Бакунин никогда не претендовал на научный метод. Он хотел быть Прометеем, героем - богоборцем, чтоб бронзовокрылый орел государственности клевал ему печень на какой-нибудь открытой всем ветрам скале. Выше взвейся, буревестник, мы пионеры, дети рабочих!
Гегель, наверное, зарыдал бы от такой диалектики. Но Михаил Бакунин уже не считал себя учеником Гегеля. Он перерос немца и призван был служить носителем конечной истины. Гегель ему помог, но диалектический порыв оказался сильнее Гегеля. "Эх, яблочко, да куды котишься, в губчека попадешь, не воротишься".
Дальнейшее - дело техники. Революция и контрреволюция, в конечном итоге, - дело техники.
Андрей Полонский
|
