Европейская культура обладает одной удивительной особенностью. С одной стороны, она упивается своей подвижностью, спорит о достоинствах развития, желает изучать, как повлияли автомобили и квартиры с ватерклозетом на образ жизни людей, насколько полеты в космос могут служить всеобщему прогрессу, как революции приближают (или не приближают) нас к земному раю. Но, в то же время, она как бы отталкивается от зримых достижений, извиняется за их ограниченность, лелея образ золотого века и утраченной простоты, ищет иную мудрость, пленяется всякой неожиданной декорацией, экзотикой.
       Некоторые полагают, что увлечение Востоком явилось только в ХХ веке, и само по себе оно обозначает некий кризис индустриальной цивилизации, ее окостенение. Однако это не так. И в древности и в средние века и в новое время рыдали об утраченном, терзались сокрытым и тайным. То западных людей манил Константинополь, то притягивали арабы, то вечной сказкой казались Индия и Китай.
       До Индии хотя бы Александр Македонский добрался, а с Китаем только один раз в древности сталкивались. Случилось это с незадачливым римским легионом, который попал к парфянам в плен и был отправлен на восточные границы. Там доблестные воины империи и повстречались с лучниками Поднебесной. Увидя какое-то странное формирование, вероятно враждебное, латинский командир отдал приказ построиться в правильное каре. Китайцы несказанно удивились, отошли на некоторое расстояние и накрыли противника дождем стрел.
       Взаимное недоумение, влечение, любовь к тайному и причудливому сохранялись веками. Конечно, колониальная система способствовала европейскому высокомерию, но разные штучки и пряности ценили в Версале гораздо больше изделий местных поваров и ремесленников.
       Нынешний большой белый человек настроил себе гостиниц и в Индии, и в Таиланде, основал множество исследовательских и разведовательных центров от Сиэтла до Карачи, но все равно воспринимает Восток кусками, отрывками, со своей колокольни. То есть с кондиционером, душем и устойчивыми понятиями о супружеской верности.
       Меж тем, как замечено, восточные люди (особенно дальневосточные), которые чаще всего не могут обеспечить блага потребительской цивилизации у себя дома (даже в Японии очень плохо с жильем, удобствами и т.п.), с удивительным успехом вписываются в американский или европейский пейзаж. Нью-Йоркские журналисты, скажем, бьют тревогу, что в 90-х гг. ХХ века новые богатые офисы все чаще освящаются по даосским и буддийским обрядам. "Отступает христианство, отступает иудаизм", - рыдают они, с тоской вспоминая об эпохе опиумных войн. И в чем-то, быть может, правы. Но возникают вопросы: "Почему европеец - в рамках своей высокоумственной культуры (или бескультурья)- всегда горюет, почему у него, бедняги, вечные проблемы, затяжной кризис, или, если нет кризиса, - барственная улыбка сытого идиота (до поры до времени, пока не начнется подагра)? Отчего устойчиво считается, что одна хандра или английский сплин свидетельствуют, насколько имярек - высокоорганизованный и тонкий субъект? Зачем граф Толстой (кстати, самый западный, протестантский русский писатель) настаивал, что все счастливые семьи похожи друг на друга?"
       Между тем, в середине ХХ века, в Европе появился и прославился один человек, который, как кажется, сумел прорваться за очерченные вежливостью рамки туристическим любопытством по отношению к иначе устроенному социуму и вывести желающих за пределы порочной и скудной логики, которая влечет от чувства вины к назидающему ханжеству, и от ханжества вновь к чувству вины.
       Профессор Дайсэцу Тайтаро Судзуки прожил почти сто лет (1870-1966). Нельзя сказать, что его жизнь была бедна событиями. В юности он побыл послушником в буддийском монастыре, потом занимался философией (если то, чем он занимался, можно назвать философией).
       В 1936 году Судзуки приехал Англию. В качестве обычного преподавателя, по академическому обмену. Уже тогда его книги были достаточно популярны. Но настоящая слава пришла в конце сороковых годов, после выхода в свет восьмитомного собрания его трактатов, лекций и бесед.
       Судзуки увлекались разные люди: Карл Юнг, Эрик Фромм, Герман Гессе, Аллен Гинзберг, Джон Керуак, Ален Уотс, Йоко Оно, Ричард Бах. Хиппари, психиатры, художники, поэты, музыканты, профессора университетов. Он сумел применить к европейскому сознанию странное оружие - дзен-буддизм, которое на Дальнем Востоке издавна предназначалось для выхода за предел условий и обстоятельств. Не знаю, насколько адекватно европейские ученики восприняли японскую или китайскую традицию, но оружие сработало на ура.
       Головокружительная свобода пугала. Возникли даже специальные руководства по технике безопасности: как защититься от дзена.
       Именно поэтому внешние события его жизни вряд ли имеют существенное значение. Судзуки стал знаком, дорожным указателем, паролем для опознания.
       Я помню, как в Советском Союзе воспринимались самиздатовские версии этих сочинений. Потрудились же неизвестные, перевели страниц восемьсот на русский язык. А другие перепечатывали. И не было там ничего, вызывающего тоску или ностальгию, - ни про коммунизм, ни про лагеря, ни про счастливое дореволюционное отрочество.
       Мне лет в двадцать досталась зачитанная шестая или седьмая машинописная копия на папиросной бумаге. Текст с неизбежными пробелами (совсем не везде можно было разобрать знаки), казалось, вызывал ветер. Не сильный, но и не слабый, не холодный, но и не обжигающий, - ветер, который случается только в солнечный летний день высоко в горах. И еще поражали молодость, простота. Из любой точки времени и пространства шаг в сторону, шаг сквозь стену - и ты счастлив.
       В сущности все учение дзена касается одного единственного момента: момента взрыва. Еще секунду назад ничего не было, ты был беглым рабом своих поступков и желаний, - и вдруг... ты сбежал от них окончательно, потому что для них стал мертв (то есть в полноте, в пустоте, в единстве - жив). "Будь мертв и делай все, что хочешь, - все будет хорошо".
       Нирвана, согласно Судзуки, ни в коем случае не воспринимается идеалом. К ней не надо стремиться. Ее невозможно достичь. Просветленный видит ее сквозь сансару, сквозь события и вещи, он и там и здесь, совершенно согласен с болезнью и футбольным турниром, не знает пользы и вреда. Плачет, если горько, смеется, если весело. "Когда нам жарко, мы потеем, когда нам холодно, мы дрожим".
       На практике это достигается специальной задачкой - коаном. Судзуки рассказал десятки коанов.
       "Учителя Дзесю спросили: "Обладает ли собака природой Будды". Он ответил: "Му".
       "Кто такой Будда?". - "Три циня хлопка".
       "Если в человеческом разуме нет ни одной мысли, может ли в нем быть какая-либо ошибка?". - "Еще какая. Как самая высокая гора".
       "Что означает приход первого патриарха в Китай?". - "Кипарис во дворе".
       "Известно, как звучит хлопок двух ладоней. А одной ладони?".
       Суть коана, говорил Судзуки, не может быть постигнута из текста. Она - в человеке, застывшем перед очевидной (в смысле первоначально бросающейся в глаза) нелепицей. Нужно выйти за предел слов.
       "Сначала искатель не видит никакого выхода, но, так или иначе, ему надо найти какое-то средство. Он дошел до конца, перед ним - пропасть. Нет света, который мог бы озарить путь, нет и дороги назад. Остается одно - прыжок. Быть может прыжок - верная смерть, но и стоять на месте слишком долго - занудство... Когда достигается эта стадия, всякое абстрактное мышление прекращается, так как субъект и объект, мыслитель и мысль больше не противопоставлены друг другу. Все существо человека, если так можно выразиться, представляет собой одну мысль, или, точнее, отсутствие мысли... Сосредоточение ума в одной точке происходит тогда, когда все готово к окончательной катастрофе. Прорыв проявляется случайно: при колебании барабанных перепонок, когда кто-то произносит какие-то слова, при каком-нибудь неожиданном событии"...
       Коаны дополнялись притчами.
       Бодхидхарма, первый учитель дзена, который как раз и пришел из Индии в Китай, однажды упорно не обращал внимания на некоего монаха, проделавшего долгий путь, чтобы спросить о сути буддизма. Монах был настойчив. Выпал снег, и его замело снегом по колени. Он отчаялся и отрубил себе руку: "Дескать, весь я объят жаждой познания, помоги мне, о, наставник!". Бодхидхарма сказал в ответ: "Это нужно искать самому. Другие не помогут".
       "Моя душа не знает покоя. Успокой ее", - взмолился монах. "Принеси сюда свою душу, и я ее успокою", - отвечал Бодхидхарма. Монах был растерян: "Я искал все эти долгие годы, но никак не могу ухватиться за нее". "Ну вот, - обрадовался Бодхидхарма. Теперь она успокоена раз и навсегда". Тут монах как раз и пережил просветление.
       Другой учитель в ответ на тот же вопрос, о сути учения и вечной истине, схватил ученика за горло и заорал: "Говори! Говори же!" Перепуганный и ошеломленный ученик тут же постиг суть ответа.
       Единственная сложность нашего положения - с точки зрения дзен-буддизма - заключается в том, что невозможно описать словами, которыми мы так привыкли общаться друг с другом, ту реальность, которая по существу лежит за пределом слов. Здесь поэтам гораздо проще, чем философам или наставникам, ведь стих дышит и движется паузой (и не только японский: взять хотя бы начальные строки позднего Мандельштама).
       Говоря о просветлении (сатори), Судзуки пытался выразить его так: "Сатори можно определить, как интуитивное проникновение в природу вещей, в противоположность логическому или аналитическому пониманию этой природы. Практически это означает открытие нового мира, ранее неизвестного смущенному уму, привыкшему к двойственности. Иными словами сатори проявляет нам весь окружающий мир в совершенно неожиданном ракурсе. Для тех, кто достиг сатори, мир уже не кажется тем самым старым миром, каким он был раньше, - даже со всеми его радостями и печалями он совсем не тот... Это таинство и чудо, но, по словам дзенских учителей, оно происходит каждый день".
       Какая все-таки неуловимая вещь - свобода. "Когда я голоден, я ем, когда я устал, я ложусь спать".

       ...В конце 60-х гг., в эпоху восставшего Парижа и эйфорического Вудстока, казалось, что идеи дзен-буддизма прочно укрепились в западном обществе. Хотя, воспринимались порой как-то странно. Например, Сэллинджер. Засел в своем бункере и до сих пор сидит. Ничего не пишет. Или Бобби Фишер. Совсем свел с ума советскую шахматную федерацию. Сумасшедший, что возьмешь.
       Но серьезные люди опомнились и дела привели в порядок. Деньги, традиционные ценности, неоконсерватизм, страх перед СПИДом и массовый отказ от курения.
       Разумеется, учения типа дзен не могут стать общедоступной духовной пищей. Скажем, Судзуки. Какой же он философ, чуть ли не религиозной мыслитель? Почти сто лет прожил, потом взял, да умер. И ни слова о конце света, бессмертии и наказании для наших врагов.

Андрей Полонский