1987 г.

       Банный лист вовсе не банален - банально сравнивать его с надоедливым собеседником. В таких собеседованиях Сократовой славы не стяжаешь, правды не сокроешь, даже шила не утаишь.
       В мешке уместно хранить мыло, било, сведения об обменном курсе юаня и запасную обувь; всё это куда дороже, чем ложка ко второму завтраку, и полезнее, чем кот в сапогах. Совсем без сапог могла бы ходить черная кошка, но её, как известно, нет даже в тёмной комнате. Так что искать надо не домашних животных - кошки скоро только рожают. Заниматься же поисками человека, как свидетельствует история философии и кинологии, и вовсе небезопасно - могут обозвать киником, а то и просто псом. Разыскивать лучше что-нибудь другое - справедливость в стоге сена, например (причём не слишком усердно).
       На торжищах и толковищах бонанцы не обнаружишь, на эльдорадо не набредешь, из спасиба шубы не сошьёшь. Можно, конечно, составить словарь поговорок и блатного сленга, но в России этим занимаются в основном датчане, которым весь мир - тюрьма. Правда, толковые словари всё же поучительнее, чем фольклорные сборники, исторические хроники и старые календари.
       Отрывной календарь - самая никудышная метафора времени. Несколько поколений ежедневно занимались сомнительным упражнением - по утрам срывали со стены клочки бумаги. За иллюзорную власть над временем и чрезмерную регулярность жизненных отправлений приходится платить - и платим, настойчиво сравнивая календарные листки с отцветающими лопухами, облетающими иголками лиственницы и пожелтевшими китайскими рукописями.
       Планомерное и массовое выдирание страниц с полезными советами и сведениями о полнолунии неизбежно ведёт к падению нравов. Как уж тут любить книгу - источник полузнаний!
       Весьма нелеп и календарь перекидной, чересчур наглядно намекающий на какие-то свершения и замыслы. Периодически возобновляемое перекладывание бумаги из стопки в стопку обретает, правда, смысл и многозначительность, но сравнительный анализ двух бумажных кучек заставляет почём зря сомневаться в бренности бытия.
       Календарь упорно провоцирует человека - то на банальность, то на парадокс (что почти одно и то же). Так и хочется выдрать пять-шесть листков из самой середины пухлой книжечки; ещё соблазнительнее перетасовать сложенные в аккуратную колоду дырявые карточки с числами, подготовленные для мерного перекидывания справа налево. Поддаваться такому соблазну, наверное, не стуит, а то ощутишь себя подкидным дураком, пасынком эпохи или просто подкидышем (впрочем, sometimes все мы чувствуем себя like motherles children, даже если не любим джаз и не проводим время в мечтаниях о колоде из одних джокеров).
       Сиротливый банный лист, зеленеющий на фоне влажных розоватых телес, куда лучше любого календаря напоминает о вечной сухости теории - по контрасту с пышным цветением древа жизни и разрыв-травы. Впрочем, между страницами календаря при желании можно хранить цветы папоротника и сложенные вчетверо репродукции Рубенсовых полотен. По степени их усыхания совсем нетрудно судить о скоротечности всего сущего и о прочих неумолимостях.

1996 г.

1989 г.

1984 г.

...Над морем стелился низкий туман.
- А ничего, что туман? - спросили мы моряка.
- А по хую туман, - отвечал моряк.
А.Мамут

1981 г.

1987 г.

В.Т.

1998 г.

       Среди тех культурных слоев, которые послушно следовали в отвал, направляемые удачливой лопатой Шлимана, не было одного - самого, быть может, культурного. Этот слой, превращаясь в пыль, ветер, поэмы Гомера, сказки Киплинга, стихи Гумилева, погудки Лебедева-Кумача, пепел Хиросимы и сожжённых "по акту" портретов Брежнева (акт скорее бессмысленный, чем символический), - слой этот рассеялся далеко за стенами Трои и прочно лёг на площади совсем иных городов, откуда его не соскрести и сапёрными лопатками.
       Троянская война не завершилась; её естественным продолжением стала не только Одиссея, но и вся последующая история. Вернее, Троянская война завершилась недоумением, а дальнейшая история тщилась это недоумение разрешить, считая его недоразумением и цепляясь - каждой буквой манускриптов и монографий - за наряженные легендами факты и напичканные анекдотами мифы. Историки - от бессмертного Геродота до неизбывного академика Минца - исходили из ложной посылки о якобы известных итогах противостояния троянцев и греков, не замечая, что итоги эти ещё далеко не выявлены, а противостояние длится.
       События 33 года по Р.X. чуть было не стали прологом мирных соглашений, но меднолатые воители не смогли понять подсказку и продолжили спор о Прекрасной Елене, во всяких одеждах сохраняющей эротическую притягательность.
       Путь Христа, как сегодня знает всякий комсомолец, был путём мира и любви; но это были мир не по Одиссею и любовь не по Менелаю. Христос призывал не столько к примирению троянцев с греками, сколько к перенесению войны в душу каждого грека и всякого троянца.
       Мир, оставленный нам Христом, - война с самим собой. Исповедание пацифизма или стремление to make love, not war отнюдь не предвещают обретение любви. Парис с Менелаем еще могут как-нибудь договориться о Елене (или о том, чтобы ахейцы взяли себе за правило to think globally, предоставив троянцам to act locally), но полученный в результате sex-appeal, окрашенный некоторым дуновением сумрачного Geist'a, сгодится разве что на потребу Фауста, пусть и раскулаченного Гёте, но ещё не утратившего воспоминаний о семантике своего имени.
       Имя энтузиаста-чернокнижника неожиданно отзывается - немного параноидальным паронимом - в родовом прозвании купца Калашникова, азартом своим не уступавшего старшему и более ученому современнику, но прославившегося всё же не столько удалью, сколько причастностью к изобретению автоматического оружия.
       Участь Алёны Дмитриевны и судьба одноименной дочери Леды остаются за пределами дошедших до нас поэм и теряются в растекшемся эпосе. Это и понятно: в троянской кулачной битве купцов с опричниками нет победителей, да и любовь редко бывает военным трофеем. Вероятно, любовь - это итог иного противоборства, а может быть, и просто перенесение в духовную жизнь того разлада, в котором греки и троянцы в равной мере виновны и одинаково неповинны.
       Двадцать веков христианства не принесли примирения. Ни греки, ни троянцы не сумели забыть о своей принадлежности к противоборствующим лагерям, системам и содружествам, не убрали шатров, не демонтировали крепостных сооружений. Да и то сказать, всем памятна неудачная попытка открыть ворота.
       Пока усмешливый цинизм Одиссея празднует победу над трезвым ясномыслием Кассандры, простодушная доверчивость будет не в чести. Впрочем, поменяйся победитель с побежденной местами - всё останется по-прежнему (факт почти эмпирический). Поэтому и сегодня так трудно приветствовать жизнь без звона щита, а смерть - без политических манифестаций.
       Троянская война продолжается, оборачиваясь войнами гражданскими и отечественными, войнами за вечный мир и за вечный бой. Граждане успели дотла провоевать своё отечество, а отечество давно уже победило граждан, однако в глазах троянского коня всё ещё горит греческий огонь. Порой хочется то ли погасить его, то ли подлить чуть-чуть масла, то ли почитать (в переводе Гнедича) притчу о непредусмотрительных девах, мечущихся по ночной Москве в поисках всего того, что следовало бы запасти с вечера (см.: Мф. 25: 1-12).
       Илиада и Одиссея ждут своего завершения в ненаписанной третьей поэме; будем надеяться, что сюжет её сыщется за городской чертой нашего доморощенного Рима, история которого наконец-то перестанет быть непрерывным чёрным переделом шкуры неубитого троянского коня.

1989 г.

       Новую железную дорогу, конечно же, построили - вопреки нелепым предсказаниям Кассандры. И не просчитались. Весёлые экспрессы - в цветах Pepsico и российского национального возрождения - не только сократили путь из варяг в греки и обратно, но и заметно приблизили Мариуполь к Жданову. Расстояние же от Петрополя до Симбирска и вовсе ужалось в пару скобок, украсивших размашистую подпись Приама.
       По мере превращения Трои в метрополию железная дорога обретала черты метрополитена, а дирекция рельсовых путей - повадки колониальной администрации. Покровительство придорожным промыслам успешно сочеталось с укрывательством непутёвых туземцев и беспутных транзитных пассажиров. Не обошли вниманием ни обходительных стрелочников, ни скромных стрелков-обходчиков. Дорога процветала.
       Парис по-прежнему пребывал под покровительством Афродиты, хотя всё реже пас стада в полосе отчуждения от бича народов (средства непростого товарного производства). Приамов сын стыдился глядеть на мундиры железнодорожных чинов, но более того стеснялся своей наготы, особенно заметной, если смотреть сквозь щели теплушек (каждая из них перевозила лошадей - на пару квадриг - или около сорока возничих, не устоявших на колесницах в конкурентной борьбе с обобществлённым транспортом).
       Итак, Парису пришлось поступиться пастырскими обязанностями в пользу некоего настырного Макара - не поступаясь, понятно, ни принципами, ни азом единым из Макариева исповедания (см. публикации в советских газетах и труды отечественных расколоучителей). Макар же то и дело совершал со своими чудо-телятами головокружительные от успехов переходы через Альпы и, не оборачиваясь ни серым князем, ни мятежным волком, мгновенно оказывался в любом пункте всякого назначения и обращения (правда, не ближе ста аттических стадиев от станции Троя-Товарная). Переходы-перегоны эти вошли не только в поговорку, но и в расписание поездов - благодаря небывалой регулярности. Со стадиями же вышло много путаницы - как, впрочем, и с этапами.
       Не всё было ясно и с проблемой покровительства. Так, в патроны всех подземных сооружений Троянской дороги прочили Аида, но в ходе победоносной ксеномахии (события эти известны как сплочённая борьба нерушимого союза полисов с разобщёнными космополитами) выяснилось, что претендент на высокий пост не только аид, но и Гадес (тут немало помогли своевременно опубликованные документы, до поры хранившиеся под копытом легендарного Коня, мумия которого была выставлена для всеобщего обозрения и частного назидания в самом центре Трои).
       Потом случилось так, что, пользуясь омонимичностью слова патрон и двусмысленностью надёрганных из патристики цитат, попечителем подземных дорог в светлое будущее объявил себя Лазарь Каганович, не желавший ограничиться дарованным ему долголетием и претендовавший на нечто уж вовсе невообразимое и ни с чем несообразное. Вскоре выяснилось, однако, что Каганович был всего лишь весьма необязательным тёзкой воскрешённого некогда праведника и уж совсем случайным однофамильцем первосвященника Каиафы, отца нейтронной бомбы и владельца известной на Эгейских островах бутербродной. Патерналистски трактуемая справедливость была незамедлительно восстановлена, а к чему это привело, известно всем пассажирам и даже почётным гостям лучшей в Трое подземки.
       Дальнейшее железнодорожное развитие во многом вышло за рамки переименований, разоблачений и награждений. В результате наряду с традиционными плановыми крушениями отдельных малозначительных поездов стали происходить и спонтанные, не предусмотренные в Кратком Универсальном Расписании. Некоторые троянцы, поддавшись злонамеренной греческой пропаганде, попытались было усомниться в целесообразности дальнейшего эффективного использования Расписания и даже в благотворности кое-каких катастроф (как нарочно, наиболее почитаемых не только в Трое, но и во всей свободолюбивой эйкумене). К счастью, серьёзные аналитики единодушно отвергли ненаучные устремления.
       Скоро было найдено исчерпывающее объяснение досадным внеплановым и сверхплановым авариям. Сделав предметом изысканий древнее имя нашей станции - Трои-Товарной (ныне Вокзал Пяти Дорог Памяти Гекаты), учёные убедительно показали, что акцентировать нужно не первое слово (таящее в себе опасность догматизма), а второе. Стала очевидной принципиальная товарность Троянской железной дороги. Новая дирекция сумела извлечь из научных рекомендаций практические выводы и запретила пассажирские перевозки - как оказалось, совершенно излишние.
       Правда, ходили слухи, будто существует иной вариант транспортного развития. Говорили даже, что какой-то Эней, покинув Трою, основал на отдаленном полуострове монорельсовую дорогу. Разумеется, слухи не подтвердились. Упомянутые уже учёные без труда убедили сограждан, что Эней - лицо если и не совсем легендарное, то уж, во всяком случае, существовавшее в эпоху энеолита.
       Что же до монорельсовой дороги - она, будучи (отчасти) плодом критского коварства и микенских фальсификаций, в оставшейся своей части напрочь лишена коренного преимущества, органично присущего путям троянского прогресса, - разухабистой, но широкой колеи.

1989 г.

...Вокзал, несгораемый ящик...
Б.Пастернак

1986 г.

2000 г.

1999 г.

       Вероятно, наполеоновские солдаты действительно верили, что у подножия пирамид они сражаются под надзором сорока веков. Мамлюкам тогда пришлось худо. Правда, Египетский поход всё равно закончился ничем - если, конечно, не считать консульского триумфа. Но славу отмерили только тому, кто так кстати подсчитал столетия и вовремя оказался вдали от фараоновых гробниц. Это было, однако, уже совсем в другом месте - там, где переиначили календарь и начали загибать пальцы, уныло нумеруя республики да империи.
       А потом настали иные времена. Сорок веков отозвались неуклюжей попыткой овладеть сорока сороками. Сосчитать их оказалось ничуть не проще, чем египетские династии или корабли Нельсона. Место снова вступилось за время, и пришлось довольствоваться Ста днями, которые слегка потрясли некоторую часть мира. Потрясли - и осыпались трухой незадавшейся эпохи.
       А вот наши сорок сороков, сколько их ни жги, ни взрывай, упрямо возводятся в квадрат, заполняют объёмы кубов и пирамид, прорезают плоскости - и остаются всё тем же невычисленным произведением неизвестных богословских сумм. Даже несмотря на то, что сороков этих куда меньше, чем мог бы ожидать всякий умеющий умножать. Мы, однако, умножать не любим, приуменьшать не желаем - и вообще считать не приучены. Календари у нас заврались, а часы спешат изойти песком и раскатиться колесиками по вёрстам и весям.
       Измерять время хорошо там, где пространство наперечёт; в дальних краях и календари точнее, и часовые механизмы затейливее. Однако именно оттуда к нам приезжают те, кому любые куранты - что артиллерийская мишень. Целей же у нас во все времена и других хватало - как и самозваных целителей да самоучек-часовщиков. Плохо было только со временем - оно стало сначала историческим, затем трудным, переходным, героическим, а потом уж и вовсе декретным. Вот и пришлось всё делать здесь и сейчас; мы до сих пор здесь - и легко обходимся без часов.
       Зато с вечностью дело вроде бы почти заладилось - но её поторопились объявить эпохой. А тут ещё затеяли стягивать пятилетки в четыре года, отменять недели, приближать светлое будущее и изживать постылое прошлое. Часовая стрелка уверенно догнала и перегнала минутную, а история застыла лет на десять - без права переписки поспешно смятых страниц.
       За Сулой и Сеймом съели последних коней, уцелевших в дни наполеоновского нашествия. Двунадесять языков замолкли вместе с колокольным звоном, а хорошее отношение к лошадям слизал шершавый язык плаката. Клячу истории всё-таки загнали - в тот угол, где под копытами тщетно звенят вымощенные будильниками виртуальные пространства, имитирующие новые горизонты и неизведанные дали. Кошмарный сон за минуту до пробуждения оплыл пластилиновыми циферблатами, и уже никакой Дали не спасёт, даже если он Сальвадор.
       Время отказалось ходить посолонь и отправилось совсем в другую сторону - должно быть, на вечное поселение. Часовые пояса завязались узлами зон, а минутам с секундами только и осталось, что надеяться на условно-досрочное освобождение.
       Срок, кажется, уже вышел, и его ни промотать, ни скостить. Время костенеет, пространство цепенеет, гири механизмов маячат призраками цепных реакций. И только за самый край горизонта ещё упрямо цепляются сорок сороков пирамид.

1996 г.

МОСКОВСКИЙ МЕТРОПОЛИТЕН
ИМЕНИ ФРАНСИСКО ГОЙЯ И САЛЬВАДОРА ДАЛИ
(вид из поезда, миновавшего конечную станцию)

1981 г.

       В городах не бывает четвёртого измерения - как на театральной сцене нет четвёртой стены. Это отсутствие не значимое, а навязчивое и навязанное, вымышленное и вымученное. В мегалополисах теряется не только срединный слог, но и то средостение, которое могло бы стать какой-никакой точкой отсчёта. Стены вырождаются в кольцевые автострады, ворота - в развязки, сюжетная проза - в беспредметную живопись; дороги обретают столичную развязность, расстояния - неопределенность, эпитеты - расхлябанность, и вслед за четвёртым измерением исчезают все остальные; измерять, в сущности, нечего.
       Город играет в функциональность, но остаётся до неприличия декоративным, как лепнина на театральном потолке. Вензеля умерших эпох громоздятся друг на друга и норовят свалиться на головы столпившимся наследникам - самозванцам-актерам, самозванцам-зрителям, самозванцам-прохожим. Проход закрыт, занавес падает, рушатся потолки, обрываются сосульки, с крыш капает вода, - поднимается уровень дерьма в канализации; лифты услужливо тянут вверх груды всякого добра, почти неотличимого от зла.
       В вертикальном движении теряются идеалы соразмерности, за горизонтами Люблинских полей меркнут надежды на справедливость, а в отстойниках тонут мечты русского поэта об универсальном говномере. На смену аэронавтике приходит аэрация, и нечего тут кивать - вослед другому поэту, тоже русскому, - на промеренные мерей гати да версты, на причудившуюся чудь, на ёмкую многозначительность еми и весомую обстоятельность веси; нечего путать веси с градами, "Град" с "Мухой", стрекозу с муравьём, эрьзю с мордвой, а рожу с зеркалами. Сколько бы ни мерещилась мещера, сколько бы ни щурились пращуры, в городе им только и остаётся, что играть в чурики с потомками - басовитыми бастардами, найдёнышами и последышами.
       Город противится измерениям; термометры свидетельствуют лишь о самих себе, часы - о декретном времени, календари врут о римских декреталиях, амперметры упрямо показывают даты жизни Андре Мари Ампера.
       Бьющая через край умеренность ампира столь же чужда городу, как самоуверенная имперская безмерность. Мысль разжижается в имбирное пиво, которое и не пиво вовсе; верстовые столбы оборачиваются рекламными тумбами; во вращении мигающих треугольных призм замирают ветряные мельницы; из юбилейных дат прорастают чёртовы колёса, а из литературных обозрений - чёрт знает что. Гибкая лента рулетки, визгливо протянувшаяся от стены к стене, прорезает карточный домик казино; вместо строгих сантиметровых делений - мнимая значительность пёстрых фишек; вместо измерения - подсчёт. Считают, впрочем, только до трёх, и совсем не секут фишку в золотом сечении; сорок златоглавых сороков на несчитанных холмах...
       В первом Риме - уютный casino, там - Cosa nostra; во втором - отуречившиеся Кантакузины и их румынские кузены; в третьем же - полустёршиеся цифры на казённой линейке. Уж какие тут общие аршины...

1995 г.

Е.Е.

1989 г.

Я.Ю.

2000 г.

1990 г.

Внутренняя сторона ветра та, которая остаётся сухой, когда ветер дует сквозь дождь.
М.Павич

1984 г.

1977 г.

       Письма не краснеют - краснеют пишущие. С каждым изгибом строки наливаются румянцем щёки, багровеют веки, алым окрашиваются зрачки. Зряшные цветовые эффекты не обеспечивают, впрочем, красочности - разве что способствуют красноречивому немотству. На цвет слетаются адресаты - товарищи, у которых, как водится, напрочь отсутствует вкус. За ними подтягиваются друзья - из тех, кому не приносит пользы перемена мест, даже если есть к ней охота; следуют охотники с байками, краснобаи с прибаутками, народы с мудростью, пророки с притчами, фольклористы с поговорками, а с проговорками - фрейдисты. К одиннадцатому часу уже некого нанимать в адресаты, да и динариев на почтовые марки почти не остаётся. Приходится сочинять открытые письма, которые быстро вырождаются в открытки с безвкусными видами чужих городов. Вкус крови на потрескавшихся губах - единственная награда за тщетные эпистолярные потуги.
       Если письма отправлять некому, то составлять их стуит с особым тщанием - иначе это сделает за нас какой-нибудь компьютер. Тут тебе и кризис жанра, и его расцвет. Цвет, однако, бывает не только красным - равно как и флаги. Где-то в промежутке, отделяющем багрянородность от кумачовой первозданности, избранность от самозванства, а Батыево нашествие от визита вежливости, рождаются те оттенки и полутона, что позволяют различить переписку Максима Горького и анонимный донос.
       Письма, можно, конечно, печатать на машинке с двухцветной лентой - красной и чёрной, как гробы советской эпохи. В те времена, говорят, писали в стол и опасались перлюстрации почтовых отправлений. Ныне не боятся даже закона о люстрациях, а любые отправления воспринимают как нечто естественное (что, пожалуй, верно лишь применительно к отправлению неославянских языческих культов). Я же всегда знал, что тайну моих телеграфных текстов разгадает только Морзе, а смысла телефонных разговоров не выведать даже Беллу с Эдисоном. Что же до письменного стола, то его у меня не было, и я с переменным успехом использовал кухонный, а там, как известно, - никаких ящиков. Вот и оставалось писать в ящик почтовый - хотя бы в свой собственный, что уже совсем не страшно.
       ...Когда-то он висел прямо за дверью; затем почему-то спустился на первый этаж; потом и вовсе исчез, утомившись от необязательности корреспондентов, собственных корреспондентов, их давно не действительных членов - всех тех, кто уже ни с чем не корреспондировал, никому не ответствовал, ни за что не отвечал.
       Цицерона ещё удерживал почти дикарский стыд - потому-то он и доверил свою диковатую просьбу некраснеющему письму. Речь шла о малости - прославить в веках имя неуемного обличителя, склонного не только к сотрудничеству с оптиматами и сомнительному историческому оптимизму, но и к публичным доносам. Цицерон беспокоился напрасно - прославился и безо всяких там Лукциев (кто сейчас помнит об адресате не подверженного цветовым превратностям письма!); что же до источившего терпение латинистов Катилины, то ему попросту не хватило белоснежной бумаги, во времена римских неурядиц ещё не изобретённой.
       Катилина был адресатом неблагодарным. Он так и не ответил на вопрос о своей необузданной дерзости. Мы же свою дерзость обуздали, придумав отстутствовавший в античном мире термин беспредел (попутно был осуществлен синтез Геркулесовых столпов с телеграфными столбами и надменного ad infinitum со своевольным ad libitum). Теперь у нас не краснеет не то что старомодная epistula, но и всякая иная charta; даже Magna Charta Libertatum бледнеет перед теми бумажными вольностями, что мы себе позволяем во всех жанрах. Жанр эпистолярный тут не исключение. Пока тёмные люди пишут безответные письма, над страницей и страной ползут кровавые зори просвещения. Из стыдливо прикрытого почтового ящика тянет гарью. На телеграфных столбах - обрывки серпантина. Адресат выбыл. Осталась цветная бумага.

1992 г.

1999 г.

Я сконструировал всуе модель самодельного Бога.
Ю.Годованец

1979 г.

1982 г.

1999 г.

1980 г.

1989 г.

1999 г.

В.Т.

1999 г.

Я.Ю.

Осенняя хандра 2000 г.

...Мир без нас всё так же прекрасен.
Остальное - сужденья, мнения,
перетолки - имей их волки.
Я, как пасынок озарения,
предпочту подглядывать в щёлку.
А.Полонский

2000 г.

Interest inter carere et egere.
Seneca

       О том, что не имеющий вовсе не обязан испытывать нужду, а не умеющий - её справлять, можно догадаться и без античных этико-филологических умствований. Интересно, правда, что безличная (а какая же ещё?) форма interest вместе со своим подразумеваемым инфинитивом с одинаковой легкостью обозначает и присутствие с участием, и всяческую напыщенную важность, и промежуточность, и нечто вроде межеумочности, и - как у Сенеки - способность разниться. Из неё-то (способности) и проистекает, должно быть, то, что в постантичные времена стали называть интересом.
       Менее интересно (но более знаменательно), что первый из помянутых в эпиграфе латинских инфинитивов при всей своей неопределенности явно намекает на связь необладания и свободы - банальность, о которую до сих пор спотыкаются все кому не лень - не лень слыть глубокомысленным, но неохота называть вещи своими именами, невмоготу ставить существительные перед прилагательными и недосуг принимать жизнь как данность.
       ...Слово жизнь почему-то любят сопровождать каким-нибудь эпитетом. Если послушать себя и других (чего вообще-то делать не следует), то окажется: жизнь бывает весёлой, собачьей, духовной, трудной, беззаботной, честной, пустой и наполненной, сытой и насыщенной событиями, зряшной, праведной, порочной и даже таковой. О лёгкой жизни говорят с лёгким же осуждением, о жизни долгой и совместной - с лицемерным уважением, о пропащей - с плохо скрываемой радостью (если жизнь чужая) или с деланным раскаяньем (если своя). О заёмной жизни пишут сентиментальные немцы, о vita nova - самодостаточные итальянцы; англичане - те, что помудрее, - избегают скользких определений, но не отделяют жизнь от мнений какого-нибудь джентльмена. Русские же (те, что не склонны ни к агиографии, ни к автобиографической неуёмности) так и норовят (или таки умеют) поставить после слова жизнь - а иногда и вместо него - имя (хорошо ещё, если без паспортных данных). Получается чаще всего что-нибудь вроде "Клима Самгина". Скучно...
       ...Жить, однако, интересно. Интерес к жизни рождается с нами (а умирает уже без нас - или мы без него помираем). Мы это когда-то знали - может быть, в детстве. Тогда мы были любопытны - или, точнее, любопытство было нами, каждым из нас, и кроме него ничего не было, и всё равно хватало на всех. Потом пытливость ушла, появилась хватка; и ещё осталась любовь. Она и оставалась с нами - пока все друг другу не наскучили.
       Потом - вторая попытка, и третья, и так до тех пор, пока спасительный цинизм не собрал по шинкам и пыточным камерам мелко нашинкованные и вполне испытанные слова, выпавшие из общего нашего детства, пока не склеил их корни, не сдобрил приевшиеся фразы иноязычными афоризмами. Стало интересно.
       Интересно говорить банальности. И слушать их тоже совсем не влом. Интересно ломать и ломаться, чинить, бесчинствовать, вчинять иски и ласки, искать чинарики, заниматься чинопочитанием, сочинять небылицы, а потом их читать. Занятно быть сытым и голодным, и не понимать друг друга, и различаться (во всём, кроме непременного пытливого взгляда вокруг - слегка исподлобья, но пристально). Забавно кривляться и кривить душой, переиначивая этику всяческих эпикурейцев и приписывая Сенеке сенильную расслабленность, а Ювеналу - ювенильную обеспокоенность.
       Чем интереснее, тем приятнее; и нэжды нет в обладании, а в необладании - нет нужды. И никакое taedium уже не обломает нам кайф: вглядываться в кривые зеркала до неуёмного овладения тем, чего нет даже в Зазеркалье.
       Только не нужно злоупотреблять эпитетами. Достаточно всего двух: жизнь ведь приятна и интересна.

1997 г.

1999 г.

Я.Ю.

Мы проводили вечер на даче...
А.Пушкин

1999 г.

1999 г.