СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА 

I.
Мир оставляется. Пуста
среди холмов лежит дорога.
Они рыдали у креста
и видели страданье Бога.
Я знаю: Иерусалим,
но почему-то представляю
косой и безнадежный дождь
над среднерусскими полями.
Дорога вьется. Вверх и вниз.
Скрипит несмазанно телега.
И двое странников за ней
плетутся в поисках ночлега.
Крестьянин подгоняет: но!-
и что-то в бороду бормочет.
Изнанка жизни. Смерти дно.
Пусть каждый делает, что хочет.
А в городе ученики
сидят в гостинице. На чудо
надежды никакой: грехи,
тоска, нечестие, простуда.
Пьют судьи. Не пьянит вино.
Уже послали в Рим нарочных.
Изнанка жизни. Смерти дно.
Не будет чуда. Это точно.
Косой и бесконечный дождь
стучится в окна, бьет по крыше,
и в отдаленьи голоса
все безнадежнее и тише.
Так ночь спускается. И свет,
еще желтеющий местами,
уже готов сойти на нет.
Тьма ширится и нарастает.


II.
- "Нам следует исполнить долг,
долг следует исполнить, слышишь!-
как безнадежно лупит дождь,
бичует улицы и крыши.

Пускай дозоры у ворот,
и все дороги перекрыты,
но невозможно!- ночь пройдет,
а мы с тобою не убиты!"

И "странники скозь непогоду"
уже спускаются во тьму.
И это плата за свободу,
свободу следовать Ему.

Костры пылают. Бьет озноб.
В глазах дозорных плещет злоба.
И надо приготовить гроб.
Чтоб Он- Господь!- восстал из гроба.

1992

ОПЫТЫ С ХОРОМ 

Вечно хотим быть курортниками...

Трехразовое питание, медицинское обслуживание,
в промежутке вечные истины и лазить дамам под юбку,
море, говорите вы, море, кораблекрушение- замечательное слово в романе,
землетрясение, сообщают информационные агенства, в Латинской Америке
унесло сорок жизней,
ах, как интересно, какой ужас, как интересно,
хорошая блузка у Милы, у Милы милая блузка,
Мила вообще душенька, Мила прелесть как хороша,
Мила прелесть, в прелести и без гроша,
так что давай, кончай ша-
лости и к шести
приходи и плати.

Вечно хотим быть курортниками...

Безумный философ говорил о совпадении идей,
ходил по улицам в пиджаке пятнадцатилетней давности,
никогда не стриг бороду,
потому и сказали: безумный философ,
сторож, когда эпоха сторожей прошла и настала пора киоскеров,
хороших людей, умеющих делать деньги,
нет, пожалуйста, мне не ту,
на свету разглядел, понимаете, на свету,
женщины тоже скисают, особенно ближе к лету,
мне, пожалуйста, эту.

Курортники,
санаторий закрыт на обед,
возвращайтесь домой,
мест нет
между светом и тьмой.


I.
Лето. Удивительно, что оно еще бывает в календаре.
Дождь в июле. Дождь в декабре.
Люди в плащах. Люди защищаются, как умеют.
Хорошая погода, ладно, Бог с нею.
Но "хорошая жизнь",- что они вкладывают в эти слова,
от невероятных значений раскалывается голова.
Слова пухнут настолько, что становится страшно
от несусветных значений, нынешних и вчерашних.
Какой холод! Отопление дорожает с каждой минутой,
но будут, будут свободные цены на энергоносители,
Верховный Совет или чаша с цикутой,
"Пир" Платона или "Пир победителей".
Ориген! Ориген! Непоследовательный ты человек,
говорил о всеобщем спасении, а себя не сберег,
гораздо дороже для Бога, чем ты, имярек,
мышка- маленький и горячий зверек.
Бьется сердце зверька не на шутку гордо,
не на шутку весело- грызи сухой плод наук-
комок поднимается вверх, комок подступает к горлу,
не плакать, мой друг.
Не стоит оплакивать лето в июле, это бессмысленное ремесло,
оплакивать лето надо, когда лето прошло,
тогда, по крайней мере, есть убеждение,
что случались лета неслыханного наслаждения.
Ни к кому не придет на свидание девушка из кинофильма,
ни к кому не придет на свидание, ибо выдумана навсегда,
можно рыдать от бессилия, кулаки сжимать от бессилия,
но девушка из кинофильма не оставит в жизни следа.


Хор.
У собаки нет души,
к пиву надо раки,
все святые хороши,
остальные- бяки.

Не убий, не укради,
почитай начальство,
если девка- все при ней,-
лучше не встречайся.

Но зато, раз стиснут рот,
нет груди и зада,
не смеется, не дает-
это то, что надо.

Посидели в тишине,
отдаваясь чувству,
здесь надежное вполне
место есть искусству.


II.
Я долго старался сдержаться. Ноту держать.
Росли акции смерти. Падали акции ЗИЛа.
Жарко,- говорила моя любимая. По острию ножа
стекала вода. Влажно,- говорила моя любимая. По острию ножа
стекала сила.
Куда мы отправимся? Стеречь гончих псов королевской охоты?
Над бессмертием чавкать? Над собственным? Холодно-горячо?
Нет,- говорила моя любимая,- что ты,
чего ты, собственно, хочешь еще?
Кассационные жалобы рассмотрит суд,
уличные торговцы найдут улики,
куда ты,- говорила моя любимая,- они несут
только чушь со своих рынков. Драки и крики.
Ох, слухи. Ох, эпоха пошли дурной
дорогой. У человечества так всегда.
Зачем,- говорила моя любимая,- не хочешь ты быть со мной,
зачем тебе эти страны и города?
Вот и достал я нож, чтобы разрезать хлеб,
вот и достал я нож, чтоб постоять за себя.
Лучше помолись Богу,- говорила моя любимая,- помолись Богу,
если жребий слеп,
помолись Богу, Он спасет тебя.
Спасение на небесах, а здесь
засилие иностранных слов и иностранный страх,
гиперинфляция, анимализация. Дождь, и днесь,
дорогу в облаках.
Ах,- говорила моя любимая,- какой ты дурак,
как ты оказался беззащитен, когда изменился поток,
тоже мне буддист. Утверждаешь крах,
утверждаешь крах, пускаешься наутек.
А я ей кричал, что я христианин,
живу от рождения до именин,
но наслаждаюсь земным суррогатом,
оттого и чувствую себя виноватым.
Оттого и ношу с собой нож,
но хочу, чтоб по лезвию стекал только яблочный сок.
Но,- говорила моя любимая,- не бывает так,
если взять настоящий нож- появится враг.
Я ей целую правый сосок,
я ей целую левый сосок,
я целую ее между ног и в лоб,
ох,- говорит моя любимая,- всегда бы так,
как ты любишь усложненные формулы, а надо, чтоб бил озноб,
озноб от дерзких атак.
Все, что нам надо.


Хор.
Коварство замысла утроим,
не то, чтоб в морду кирпичом,
он был глашатаем, изгоем,
теперь он будет ни при чем.
Он вспомнил предков и пророков,
вернул религиозный пыл,
но мир пойдет другой дорогой,
той, о которой он забыл.
Еретикам найдут по клетке,
и станут истины- золой,
и будут счастливы соседки,
храня запасы под полой.
Усвоим все его идеи
в интерпретации иной,
пусть он немеет и стареет,
пусть насладится тишиной.
Не то, чтоб пуля перед строем,
не то, чтоб в морду- кирпичом,
он был глашатаем, изгоем,
теперь он будет ни при чем.

------------------------------

Заранее все известно,
и в перечень- на века,
следить до озноба честно,
чтоб поровну всем- тоска.
Сангвинник и меланхолик
находят себе приют,
в больнице довольно коек,
и вовремя отпоют.
Мы все языком владеем
и с правдой сличаем ложь,
цена завиральным идеям
на ярмарке- ломаный грош.
Но там, где люди пьют пиво,
выращивают овес,
не говори красиво,
и лишних не будет слез.

1992

ПОРЫВ 
(наброски к поэме)

Болезненный поэт, надумавший спасаться,
протаскивать сюжет сквозь сеть инициаций,
чтоб отступила тьма, чтоб праздновать удачу
и не сходить с ума; но может быть иначе,
канторский чародей, слуга упорный правил,
все книги жег, злодей, чужие письма правил,
но сохранить хотел былое хоть отчасти,
как шел гулять с отцом и говорил о счастье;
и наконец старик, расшифровавший знаки,
блуждавший в тех краях, где тени сеют страхи,
где страхи жнут серпом уже иные тени,
где знают жизни срок и точный вес потери-
сидит и смотрит ввысь: за ближними горами
колеблется и тень отбрасывает пламя,
там судьбы жгут у врат потерянного рая,
чтоб вечен был порыв- воскреснуть, умирая.

. . .
Итак, дано: герой, сменивший сотню истин,
решивший, что дуэль почетнее суда,
его ошибок рой, его чужие мысли
и призрачная цель: добраться в никуда,
сквозь долгое "прости" лететь на электричке
отсюда до Мытищ и сгинуть без следа,
словечки по пути слагая по привычке
к веселому "пусти" и вольному "айда".
В механике вещей пружины отрицанья,
в могилу ухнет гроб, умножив на ничто
скользящий мокрый снег, упреки, восклицанья,
насмешника в пенсне, красавицу в пальто.
Теперь для них Харон, усталый перевозчик,
блины, кутья и спирт- пир скорбный за столом,
и некому сказать: прощайте, будем проще,
толкнет священник речь, Харон взмахнет веслом.
Но где же тот порыв- Орфея к Эвридике,
чтоб из подобных мест не оглянувшись прочь,
сначала по воде еще скользили блики,
но лодка шла в туман и опустилась ночь.
Итак расчерчен мир. Вот образ, вот подобье,
декабрьский гололед, правитель, что не плут,
и странник, он стоит и смотрит исподлобья
на праздный, деловой, многоречивый люд,
и думает: в любом случайном сочетаньи
насмешливой судьбы неумолимый код,
рождение и смерть меняются местами,
а что имеем мы, глотатели пустот?
Вот входит в гастроном красотка записная,
пристроилась в хвосте и достает роман,
к ней подойти, спросить: а есть ли жизнь иная,
мерцающая жизнь потусторонних стран?-
и лучший поворот: она раздвинет ноги,
и худший поворот: она ответит- кыш!
исгинь недобрый сон, уйди с моей дороги,
подумай сам- о чем и с кем ты говоришь?!

Но когти рвать наверх, к источнику движенья,
чтоб он утешил всех, за зеркалом укрыл
ему ль, когда он сам предпочитает жженье
в паху, в глазах туман, неравной схватки пыл?!

Он был хорош собой, она его имела,
под вечер чай и вист, а служба поутру,
он был пред нею чист: пойми, такое дело,
мы наплодим детей, а я потом помру.
Он по тропинке шел, она за ним следила,
все в облике его размеренность и злость,
повадки торжество, уверенность и сила,
и в горле у нее порыв застрял как кость.
И от нее к нему мы проведем прямую,
по правде все не так, как надо по уму,
с улыбкой догнала: а я тебя ревную,-
он подмигнул: о'кэй, но все-таки к кому?

Еще страницу прочь, и обозначим школу,
он метил в цель снежки, она любила джаз,
чтоб в городском кафе пить спирт и кока-колу,
курить дешевый план и для отвода глаз
кампанию водить со стайкой центровою,
Гельвеция носить в потертом рюкзачке
и вечность узнавать, качая головою,
разбрызгивая грязь, гадая по руке.

Но формула одна: звонок сквозь полусонный
картонный городок. Два друга. Ночь-полночь.
Проходит нить сквозь нить, и соткан мир наш сорный.
У вас родился сын. У вас родилась дочь.

И надо доказать, что снег застывших станций,
в ушанках мужики, насмешники в пенсне,
его желанье жить, ее- скорей расстаться,-
все это не во сне.

. . .
Но что вся наша жизнь, тоски порыва кроме,
на кухне теплый чай, картинка на стене,
и если кое-кто за что-то платит кровью,
то это- видит Бог- к Нему, а не ко мне.

1993

МОНОЛОГ ИСТОРИКА 

Я хотел бы отправиться в страну вещей
постаревших и выцвевших, в страну знамен,
потерявших армии, миражей,
исчезающих при приблежении к ним, имен
труднопроизносимых: варварские короли,
византийские императоры, сам Ашурбанипал...
Когда шли эти пиры, эти бои,
я еще спал.
А вокруг меня тоже слагается несколько строк
для будущих экзаменационных билетов, невнятный слог
современных событий, газетная чехарда,
лица, мнения, автомобильные катастрофы, сожженные города,
авиация, архитектура, ангел на крыше собора,
все продолжается, но и накапливается, все видно идет к тому,
что многообразие рухнет скоро
во тьму.
Но это, знаете ли, как еще ляжет дорога, ведь можно с пути свернуть,
надеясь на Бога, насвистывать рок-н-ролл,
никому не навязываясь с тем, что исчезла суть,
из-под ног уплывает почва и день прошел.
Последнему поколению византийцев должно было быть сложней,
когда осаждали город мусульманские всадники, не хватало вина
и хлеба, женщины с каждым часом становились нежней,
а мужчины сдержанней- шла война,
дети играли в войну, взрослые ее вели,
и конец их державы казался концом земли,
населенной христианами (а для многих и стал- концом-
рода, текста, истории)-, но все-таки я о том,
что даже тогда какой-то случайный грек,
конечно же, недостаточно патриот,
конечно же, дурной и поверхностный человек,
влюбился и слушал в таверне, как некая блядь поет.
Об этом-то мне и поведает потертая ткань знамен,
расскажет старый клинок, омытый в звездной пыли,
и вестники мне неведомых наречий, рас и племен
крикнут: парень, лови
скомканную географию давно забытых эпох,
встречайся с тем греческом выродком, наперекор судьбе-
влюбленным, делай с ним все, что хочешь.
И я скажу ему: чтоб ты сдох,
если бы только знал, как завидую я тебе.
Он меня послушается и упадет на меч,
поставит шею под саблю, раскроет распутье вен,
но и любому из нас в землю придется лечь
от Израилевых до Бог знает каких колен.
Две даты, выцвевшие, истлевшие, потрепанные как ткань
знамен побежденной армии. Победителей не найти.
Ни охоты, ни всадника. Перечень. Дело дрянь,
посколько еще очень многое может произойти.
Будут пиры и бои, будет играть рассвет
на лицах утомленных любовников, пылать закат
на спинах уставших воинов. Но через несколько лет
нам до этого дела не будет, как источники говорят.

И хочется испытать самому: что он чувствовал, как он смог,
в тот час, когда сверстники кровью красили стены, а он был жив.
С изобретением автомобиля
над Стамбулом- гудки и смог,
с изобретением самолета,-
Босфор- обычный пролив.

1996

ПОТОК 

Какие бы ни были
                   ожиданья, сомненья, тени,
какие бы ни мелькали меж нами
люди, похожие на растенья,
призраки, занятные временами,
под визг тормозов,
                   скрип уключин, газетную эйфорию
праздников и похорон, торжественных преображений,
какие бы города ни бомбили
собственные
                   (чем хуже самосожженье
вдов в Индии, нежели правительственные распорядки,
изучение азбуки из-под плетки,
законы, расписанные в тетрадки,
каторжные и тормозные колодки)

какие бы согласно правилам умноженья
чопорные вельможи головы ни сложили,
как бы часто мы сами себе не казались мишенью,
повторяя с усердием- "не до жиру",
не тянули жилы, не отправляли писем
в страну бессмысленных начинаний,
в край прекрасных абстрактных истин,
столь привлекательный временами,
мы живые, понимаешь,
                   и не следовало бы об этом
говорить всуе, если б не окруженье,
свидетели, пристрастившиеся к сюжетам
банальным и очевидным, сужденья, мненья
записных проповедников и провидцев,
книжников, фарисеев и властолюбцев,
не умеющих остановиться,
остановиться и оглянуться,
зато имеющих представленье о смысле смысла,
семантическом поле словечка свобода,
которое у них как всегда провисло
между собственной гордостью и работой,
среди торжествующего богатства,
материального разлюли-ликования,
которого, конечно же, глупо бояться,
если бы плачущих не забывали,
обращали вниманье детей на стены
городских жилищ, где закат пылает,
конечно, это совсем не тема
для занимающихся делами.

Любой правдолюбец-
          (повториться не стыдно)-
                   сыграет в ящик,
и станет власть к нему благосклонна,
для утешения всех скорбящих
почти в каждом храме висит икона,
почти в каждом доме звучит молитва,
пусть в пол-голоса,
                   пусть на десятки дней умолкая,
почти в каждой женщине живет чувство ритма,
пока мужики развлекаются пустяками.

Вот и последний свидетель глаза закроет,
эпоха заканчивается постепенно,
пленка рассыпется, голоса героев
смоет морская пена.
Компьютер выйдет из строя, какой-нибудь неудачник
придумает вирус,
                   надежный и неотвратимый,
серый кардинал задохнется на даче
где-нибудь в окрестностях Четвертого Рима.
На бульварной скамейке ласкать подругу,
подниматься решительно от колен к небосвободу,
вовсе не ставя себе в заслугу
выбранную,
          как повелось,
                   свободу,
семантическое поле которой яснее
июльского неба над Бахчисараем,
но и что же такого, что мы стареем,
грустнеем, работаем и умираем.
порядок, воспетый еще в начале
истории, неотвратимо прочен,
но нам остаются штрихи, детали,
междометья, числительные.
                   Между прочим
еще остается об идеале
тоска, как мы его опустили,
при удобном случае разменяли
на виландели, рондо и водевили,
на тьму упорства при каждой йоте,
законы, армии, перестрелки.
Лозунг, который всегда в почете-
летающих ангелов-
                   на тарелки!

Но я скажу тебе, и не скрою,
совершенство тревожит, как воздух горный,
плащ всегда подойдет герою,
поскольку легкий он и просторный,
надежно способен укрыть подругу,
и нежной способен служить постелью,
и ставить нелепо себе в заслугу,
что пишет Господь в небесах пастелью.
Бессмертье- хохочет директор цирка-
конец спектакля для акробата,
а если привозят в гробах из цинка-
только профессия виновата.
Не слушал родителей, мало плакал,
таскаться по улицам начал рано,
славу еще предсказал оракул-
вот и мечтал о далеких странах.

Какие бы ни были ожиданья, сомнения, тени,
совпадения, сроки,
горьковатый дым обещает нам возвращение,
отражаясь в потоке...

1996-1997